Дом на краю света

— Вот уж кем не думала стать на старости лет, — говорит она, — так это хиппи.

— Знаешь, это не самое худшее, что бывает, — говорю я.

— Мы опоздали, — объявляет она. — Ласточки опять превращаются в истребители. Разве ты не видишь, что происходит? Скоро весь тот холм застроят коттеджами, я тебе точно говорю.

— Не думаю. Откуда возьмется столько покупателей?

Она смотрит на горы, как будто на них мелкими четкими буквами написано все, что случится в будущем. Она щурится. На какой-то миг она становится вылитой фермершей — вся сухожилия и подозрительность. Таким женщинам плевать на наряды и макияж. Она могла бы быть матерью моей матери, с неодобрением озирающей безграничные пространства, лежащие за пределами ее висконсинских владений.

— Но мы ведь рассчитываем, что у «Домашнего кафе» не будет проблем с клиентами. Господи, неужели мы действительно его так назвали?

— Людям это понравится, — говорю я.

— Все это так странно! Так немодно и — странно.

— Ну, как бы да.

— Без всяких «как бы».

Она такая резкая и злая, такая ни на кого больше не похожая, что я вздрагиваю от беззаконного спазма счастья. Она такая настоящая, такая Клэр. Я исполняю короткий судорожный танец, не имеющий ничего общего ни с грацией, ни с загадочными и непреложными законами ритма, — дергаюсь, как деревянная марионетка. Клэр делает большие глаза — маска удивленной жены. Каждый день приносит что-то новое.

— Ну что ж, — говорит она, — отрадно, что хотя бы одному из нас хорошо.

— А почему мне должно быть плохо? — отвечаю я. — Ведь теперь мы действительно чем-то стали, то есть я хочу сказать, что мы теперь не сможем просто взять и разбежаться в разные стороны, даже если кому-то из нас троих придет такая фантазия.

— Хотелось бы верить, — говорит она.

— Знаешь, о чем я думаю? Хорошо бы превратить сарай в отдельный домик, чтобы Элис тоже смогла перебраться сюда, когда ей надоест ее бизнес.

— Разумеется. А потом надо будет построить еще один дом для моей учительницы четвертого класса.

— Клэр! — говорю я.

— Мм?

— Ведь на самом деле ты счастлива, правда? В смысле, я хочу сказать, ведь это наша жизнь, да?

— О да. Это наша жизнь. Но ты же меня знаешь, я всегда чем-нибудь недовольна. Так уж я устроена.

— Понятно.

Мы еще какое-то время разглядываем горы, а потом поворачиваемся и идем к дому. Он такой старый, что даже его призраки и те давно растаяли в стенах. Чувствуется, что он служит вместилищем не чьего-то личного горя, а спрессованного бытия десяти разных поколений с их обедами и ссорами, рожденьями и последними вздохами. Сейчас мы присутствуем при постыдном браке старых и новых разочарований. Трухлявые половицы соседствуют с оранжевым кухонным линолеумом и псевдоиспанскими шкафчиками под дерево. Мы собираемся отремонтировать дом постепенно на будущие доходы от ресторана. Мы — силы порядка. Мы прибыли сюда из города, вооруженные талантом, знанием и верой в будущее. Джонатан и Клэр осматривают дом и рассуждают, как и что переделать. Они спорят, где и как установить каминную доску, специально привезенную сюда на грузовике из Гудзона. Не то чтобы я был противником прогресса, но меня вполне устраивает и то, что есть: изъеденные жуками половицы; синтетическая панельная обивка, являющая собой материальное воплощение грусти и лени. Дом, стоящий посреди заросшего участка в четыре акра, идеально гармонирует со старыми горами. Он такой же жалкий и приниженный. Его тоже сточило время.

— Я вот думаю, — говорит Клэр, — что, если выкрасить оконные стекла в синий цвет? Знаешь, в такой кобальтово-синий? Или это будет слишком вызывающе?

— Посоветуйся с Джонатаном, — отвечаю я. — Он лучше меня в этом разбирается.

Она кивает.

— Бобби, — говорит она.

— Что?

— Не знаю. Вот я хожу по этому участку, и мне кажется, что я на крыле самолета. На высоте девять тысяч метров. По-моему, у вас с Джонатаном нет такого ощущения, а жаль.

Из дома доносится детский плач.

— Наверное, в этом-то все и дело, — говорит Клэр. — До сих пор за мои ошибки приходилось расплачиваться только мне самой, от меня никто еще в такой степени не зависел.

— Но это же естественно, — говорю я. — Поверь мне, все замечательно. Ей-богу! Она неуверенно кивает. Ее умение принимать решения по-прежнему сильно уступает ее способности беспокоиться. Эта постоянная тревожность делает ее раздражительной. Она словно нарочно старается устроить все так, чтобы оправдались ее самые худшие предчувствия.

— Пойдем посмотрим, как там Джонатан с ней управляется, — говорит она.

— Да. Конечно.

Мы идем в дом. Дверь открывается прямо в гостиную, большой обшарпанный параллелепипед, по-прежнему обклеенный обоями с сердитыми красными орлами и синими барабанами. В это время суток она всегда наполнена косыми квадратами света, прорезающего ее с трех сторон. Джонатан с Ребеккой на руках кружит по комнате. Ее голова лежит у него на плече. Она захлебывается от дикого рева, похожего на приступы подавленной икоты.

— Необъяснимая вспышка гнева, — говорит он. — Подгузник сухой, кормить еще рано.

— Дай-ка я попробую, — говорит Клэр.

Джонатан не любит уступать Ребекку даже ее собственным снам. Но когда Клэр протягивает руки, он, хоть и нехотя, все-таки отдает ее. Клэр прижимает ее к себе.

— Эй, сладкая моя, — шепчет она. — Что случилось? Просто небольшой приступ экзистенциального отчаянья?

Ребекка — девятикилограммовое существо с жесткими, похожими на топорщащиеся перышки волосами и темными бешеными глазами. Ей всего одиннадцать месяцев, но у нее уже есть характер. Она склонна к созерцательности и с равной неохотой, лишь в совершенно безвыходных случаях, отдается как грусти, так и бурному веселью, но зато когда это происходит, ее так просто не унять.

Клэр ходит с ней по гостиной, шепотом уговаривая ее успокоиться. Она говорит с ней так же, как со мной и Джонатаном, — полными предложениями, но только без призвука раздражения в голосе.

— Ну-ну, мисс Ребекка, — говорит она, — это же просто неразумно. А впрочем, с какой стати ты должна вести себя разумно? Боже, если когда-нибудь я начну требовать от тебя разумности, застрели меня, договорились?

Джонатан смотрит на Ребекку с нескрываемым восторгом. Рождение ребенка принесло сразу несколько сюрпризов: самый большой — это его страдальческое обожание. Мы с Клэр не так остро переживаем ее хрупкость и беззащитность. А Джонатан буквально не знает покоя с тех пор, как она появилась на свет, — лишнее доказательство вредного воздействия любви на нервную систему.

Теперь у него есть что терять. Появилась вечная претендентка на роль жертвы во всех трагических историях, на которые только способно его богатое воображение.

Ребекка не хочет успокаиваться, и мы выносим ее на улицу. Она вся растворяется в рыдании, как моторка — в реве двигателя и фонтане брызг. Мы обходим с ней наши владения, давая плачу растаять в полдневном воздухе. Джонатан срывает маргаритку и крутит ею перед ее сморщенным красным личиком.

— Эй, малышка, — говорит он. — Ну же. Ты только посмотри на эту штуковину.

Из всех качеств Ребекки Джонатана больше всего восхищает ее способность удивляться. Он чуть не плачет от умиления, когда она вытаращенными глазами глядит на клубок пряжи или чайную ложку, поймавшую солнечный луч.

Но Ребекка продолжает рыдать прямо в маргаритку.

— Цветами ее не купишь, — удовлетворенно говорит Клэр.

В ее голосе — неподдельная гордость. Если Джонатан любит Ребекку за то, что она лучшая в мире зрительница, то Клэр любит ее за упрямство и скрытность.

Мы идем за дом, в угол участка, засаженный деревьями. Здесь сплошная тень и травы практически нет. Один только лесной сор: сосновые шишки, сушняк, олений помет. Мы проходим между безмолвными деревьями. Крик Ребекки тянется за нами как сверкающий шлейф.

— Мальчики, вы вызвали водопроводчика? — спрашивает Клэр.

— Ага, — отвечает Джонатан. — Но он сможет прийти только через две с половиной недели. Ну-ка дай-ка ее сюда. Я ее успокою.