После дождичка в четверг

— Алла, извини…

— Не пожалеешь, — повторил Чеглинцев.

За столиком, уже сепаратным, куда вел Терехова Чеглинцев, сидело несколько парней и мужиков, и среди них были Испольнов с Соломиным, и Терехов подумал, что Испольнов, наверное, раздобрился спьяну и решил рассказать историю моста. «Садись», — сказали Терехову и протянули стакан с водкой.

— Значит, вырвал ты из наших дезертирских рядов Чеглинцева, — сказал Испольнов.

— Ага, — кивнул Терехов, — он сам вырвался.

— А ты ему настроение сегодня портишь, — показал свой золотой зуб Испольнов.

— Ладно, кончай, — проворчал Чеглинцев.

— Я порчу? — спросил Терехов.

— Ты его не слушай, — сказал Чеглинцев.

— Я бы как раз послушал. Только про другое.

— Многого ты захотел! — захохотал Испольнов.

— А то ведь уедешь дня через два…

— Дня через два, думаешь?

— Вода-то спадать начинает…

— Ну и хорошо, и уедем мы с Соломиным! — засмеялся Испольнов и ручищей своей похлопал задремавшего было Соломина по плечу, и тот встрепенулся и закивал на всякий случай.

— Вот я рассказал бы, — заискивающе улыбнулся Терехов.

— Держи уши шире, — нахмурился Испольнов. — Я не за этим тебя позвали.

— А зачем?

— Ты еще не выпил.

— Ну давай выпьем.

— Развлечь мы тебя хотели, — лицо у Испольнова стало неожиданно добрым, только хитроватые глаза выглядывали словно бы из-под маски. — Давай, Соломин.

Соломин проснулся еще раз, заулыбался Терехову, сказал, как бы извиняясь:

— Это меня один азербайджанец научил, мы с ним в армии в лазарете вместе лежали с дизентерией.

— Вместе с дизентерией вы лежали, — переспросил Испольнов, — или с азербайджанцем?

Но Соломин ему не ответил, а взял спичку, зажег ее от огонька свечки и спичку эту горящую сунул в растянутый рог и, подержав ее там несколько секунд, вытащил обратно и показал ее пламя всем, поклонившись направо и налево, как делал, видимо, лазаретный циркач, впрочем, поклоны получились у него неуклюжими и виноватыми.

— Ну и что, — сказал Терехов, — я тоже так могу.

Он тоже сунул спичку в рот, но она погасла. Испольнов загоготал, и Соломин засмеялся тихонько, словно провели они Терехова.

— Ну и все равно, — сказал Терехов, — ничего тут такого нет…

— Нет? — гоготал Испольнов. — Ничего, говоришь, нет? Смотри дальше…

Соломин схватил свечку и огнем воткнул ее в глотку, потом он поставил свечку на место, достал из кармана кусок газеты, поджег его и, когда бумага запылала, стал глотать огонь.

— Вот дает! — обрадовался Чеглинцев. — А ты, Терехов, говорил! Он еще и не такое может. Ведь можешь, Соломин, можешь?

Соломин кивал, подтверждая, что может, а в глазах его было что-то рабское и тоскливое, словно он шутом служил и понимал, что выше не прыгнет, и жалел себя. Он был пьян, но стал от этого еще тише.

— Знаешь, Терехов, — закричал Чеглинцев, радуясь, — бумага и свечка — это ерунда. Мы сейчас кусок тряпки найдем, бензином ее намочим, он и ее проглотит. Пойдем, Соломин!

И он потянул Соломина за руку, и тот, вставая, сказал:

— Это меня один азербайджанец научил. Мы с ним в лазарете лежали.

— Понял? — сказал Терехову Испольнов. — А тебя какая-то муть интересует. Ты вот горящую паклю попробуй проглоти!

— Зачем мне глотать-то? — спросил Терехов с вызовом.

— Ну просто так…

— Нет, зачем мне глотать-то? — спросил Терехов.

— А я знаю? — засмеялся Испольнов, и глаза у него стали снова вдруг злыми, как несколько дней назад, когда ели медвежатину.

— Сами и глотайте, — сказал Терехов.

— Вот я и говорю…

— А Соломин-то с Чеглинцевым зачем отправились… Вернуть их надо… На кой черт нужна мне эта пакля…

— Терехов, — подошла Илга, — так ты выполняешь свои обещания. Свои клятвы.

— Правильно, Терехов, — подмигнул Испольнов, — ты уж свои обещания выполняй…

— Ладно, помолчи, — сказал Терехов. — Пошли, Илга. Вот видишь — танго.

— Ты про меня забыл, Терехов, — шепнула Илга и улыбнулась, но в шепоте ее был укор и обида и надежда на то, что сейчас Терехов не согласится с ее словами.

— Как же это забыл! — возмутился Терехов, хотя и вправду он забыл о ней, он не думал о ней все эти минуты, когда плясал с Арсеньевой и смотрел на тишайшего Соломина, глотавшею огонь, он не думал о ней, а думал о Наде.

Но теперь Илга снова была рядом и снова нравилась Терехову, и он любовался ее добрым лицом и слушал с удовольствием певучие смягченные чужим выговором слова, гладил русые волосы, вчерашняя комиссарша скинула свою жесткую кожаную куртку и револьверы вороненой стали оставила дома, в черном чемодане вместе с никелированными щипцами, сокрушающими зубы, и угловатые резкие движения свои забыла, словно бы все прежние дни на Сейбе была вот такой, теплой, женственной и нежной. «Как это у них все получается? — думал Терехов. — Как это они умеют так превращаться?»

— Откуда ты такая взялась? — спросил Терехов.

— Откуда, откуда! — засмеялась Илга. — Из Латгалии, есть такая земля, из Краславы, город такой…

— Я и не слыхал о нем…

— Вот и зря.

— Мы с тобой выпали из ритма. Новый танец начался. Так нас затолкают…

— Затолкают… Знаешь, какая прекрасная земля Латгалия, знаешь, она зелено-голубая…

— Лучше Саян?..

— Лучше… Я по ней тоскую… У нас там тоже горы, ну не горы, холмы, но для нас они горы… Одна из них Сауленскалн, Солнечная, на ее вершине можно сидеть часами, а вокруг на десятки километров все видно, зеленые и лиловые поля, холмы, села, рощи и озера, озера, озера… Восемнадцать озер, понимаешь, видно с Сауленскална… А если дальше ехать туда, за Дагду, там есть озеро Еша, и на нем шестьдесят семь островов. И все заросшие… А рыбы в этих озерах видимо-невидимо… И зеленые лягушки… Они съедобные… Ты не знаешь?

— Ты их ела?

— Нет, что ты… У нас в доме стоял немец в войну, он любил колоть дрова, хилый такой и вот хотел развивать мускулы; впрочем, все другие работы заставлял делать мать, отца и братьев… Я его плохо помню… Крохотная была… Вот только помню консервные банки этого немца и на жестянках нарисованы зеленые лягушки… Я их с тех пор ненавижу…