Вслепую

Роскошь прежних времён. Сегодня вечная жизнь обязательна. Нет ничего странного в том, что в 1972 году молодой Бернд Альм, посетив примерно тогда же выставку Уайтхеда и Гатчеса, тоже решил посвятить себя реставрации и созданию тех роковых фигур, или, намного лучше, копированию утерянных подлинников. Его примеру последовали и остальные. Так ностальгия по поленам дала хлеб фальсификаторам: многие принялись лепить полены по гравюрам и выдавать их за оригинальные произведения искусства или — нередко — за копии, выполненные самим автором, что приятно бередит чувство китча у всего просвещённого человечества. В принципе, судьба справедлива: восставшая из моря фигура погрязла в царстве лжи и коварства.

И эти, которыми я уже забил почти весь склад, также в какой-то степени подделки. Авторские. Выполненные мной, без лишней скромности. Вот они все, светлы, как никогда, и узнаваемы: это Мария, это Мари, вот это Марица, а затем Марья, Нора и Мангауана; ещё есть Революция во фригийском колпаке и с красным флагом… Все они нашлись и больше никуда не денутся. Они тверды и исполнены достоинства, я больше их не потеряю, обещаю за ними следить, ухаживать, сдувать с них пылинки и протирать их, наконец-то, в мире с самим собой, безвинным… Не то, чтобы я возомнил себя последним мастером этого ремесла, нет: следующий фальсификатор наверняка уже за дверью, у порога. В женском сердце последних нет.

92

В то утро я проснулся в приподнятом настроении. 20 января. Когда-то эту дату можно было прочесть на мраморе моего могильного камня. Мне хочется верить, что вы ухаживали за моей могилой, после всего-то того, что я сделал для могил других… В то утро я чувствовал себя расслабленным, сильным, крепким. Оставьте в покое автобиографию: понятное дело, что всего в ней не упомнишь; биографии ещё хуже. Лишь я один могу знать правду о Судном дне и что тогда произошло. Так принято говорить, «судный»… Никакой не судный и не последний — мы-то здесь. Вы меня слышите там, на верхней лавочке? Мне Вас слышно плохо, должно быть, у меня что-то со слухом, земля или пыль в ушах, а может, затычки, без которых я не могу спать…

В тот день, 20 января, я желал моря, открытого моря. В Порт-Артур отправили экипаж с тем, чтобы найти врача. Естественно, не для каторжников, — о них вряд ли кто позаботится, они не более чем пушечное мясо: врач нужен был одному из главных надсмотрщиков — Эвансу, — так доктор Бентли решился уехать. Мне позволили взобраться в коляску без долгих разговоров, согласившись подбросить до места. Ехать в Порт-Артур я не собирался: мне не за чем было смотреть на лунки в ледяном море для провинившихся и на утёсы, где погибали дети, я всего лишь хотел на юг, совсем немножко южнее, кинуть взор на бескрайнее море, за которым ничего нет.

Меня высадили неподалёку от бухты Менгон и пообещали забрать там же на обратном пути. Я решил спуститься к воде, к открытому морю. Вновь на юге, окутанный белым светом, я уверенно шёл к зелёному пятну эвкалиптов, месту, где пляж соприкасается с водой. Вокруг было чрезмерно много света, он ослеплял, казалось, что глаза лишились способности видеть, прямо как сейчас: я знаю, что Вы тут передо мной, надо мной, но я Вас не вижу, я оглушён темнотой. Обещанный Божественный свет слишком ярок для нас, поэтому мы, попавшие в Рай, опять оказались во мгле. Над островом-призраком Табор слишком светлое, лучезарное небо в сверкающей оправе кучевых облаков, но мы, словно в глубокой ночи, ничего не способны в нём узреть.

Вдруг наш берег поднялся чёрной базальтовой стеной и обрушился в море. Всплески, острые камни, шипы, зубья… Грохот валов доносился будто издалека, так монотонно и беспрерывно. Громадные волны разбивались о тёмные утёсы, то тут, то там виднелись птицы, которые тут же исчезали в чёрных пенистых воронках взбесившегося моря. Над мысом собирались тучи, волны поднимались над мысом мрачными башнями и тут же распадались на мириады частиц в порывах ветра. Солнце точно пронизывало море своими лучами и заставляло его разливаться. В море растворялся пострадавший от английских залпов корабль «Адмирал Жюль». Треск его мачт можно было слышать в эхе крошащихся о скалы валов воды.

Я спустился к морю в самом низком и пологом участке пляжа, гул потоков, встречавших сопротивление гранитных стен, внезапно унялся. Корабль посадили на мель, а после вытащили на берег и поставили между защищающими его от яростного моря скалами. Вода то заливалась в образовавшуюся в корме облизываемую приливом дыру, то подавленным всхлипом из неё выливалась. Разрыв напоминал укус челюстей невообразимых размеров акулы. Немного дальше у гряды рифов выделялся остроконечный утес, тот самый, на который и напоролся корабль, застряв, как в клещах.

Вдоль почерневших бортов, будто сморщенная кора, трескалась древесина; она издавала приятный запах смолы. Я снял со своих плечей овечью шкуру и расстелил её на земле. Среди камней желтоватое руно казалось одним из периодически встречающихся на пляже пятен золотого песка. Я чувствовал усталость и слабость, у меня болел желудок, ком поднимался к горлу, а во рту был кислый привкус. Я долго гладил ту знакомую моим ладоням шершавую древесину: мальчишкой я часто ощупывал корабли в Нюхавне, мне нравилось вдыхать их аромат, ощущать каждую их шероховатость своими голыми ступнями. Это моя земля, мои корни. Всё остальное, даже та земля, которой засыпали мою могилу, — это корабль в бессмысленном плавании над пропастью, по крайней мере, так мне сказал Писториус в Копенгагене. Я был тогда ещё совсем маленьким, но помню, что он живописал верования древних племен и сам в это очень верил. Другие народы, по преданиям в его изложении, полагали, что Земля плоская и стоит на четырёх колоннах, поддерживаемых четырьмя слонами, опирающимися, в свою очередь, на безразмерные панцири четырёх морских черепах. Как бы то ни было, меня вполне устраивает такая идея. Мир и вместе с ним моя могила — вода, а население планеты — моряки поневоле, и не важно, знают ли они о том или же не догадываются.

Я видел тот севший на мель корабль ещё много раз и в каждый из них удивлялся тому, что взгляд его полены направлен внутрь бухты, а не в сторону открытого моря. Обычно полены смотрят своими широко распахнутыми, изумленными глазами на море, на горизонт, на кораблекрушения, которые вскоре случатся за линией этого горизонта, но которых человек пока не видит, на готовые вот-вот свершиться катастрофы человеческого и мирового порядка. Взор этой полены тоже уносился вдаль и ввысь: я помню степенное выражение её лица, её полусомкнутые губы, одной рукой она прижимала к груди розу, другой словно придерживала раздираемое волнами одеяние. Казалось, что эта фигура была приподнята самим ветром, а рябь волны неуловимо перетекала в складки её тоги; тот же ветер открывал восхищённому взгляду царственные линии груди.

Казалось, что она наблюдает нечто, не поддающееся никакому сомнению, суждение её безапелляционно. Обычно это море. Хотя, возможно, ничего странного в том, что её невыносимый взгляд направлен в другую сторону, нет: в том направлении, куда она смотрит, находится Порт-Артур, и претерпленное её судном кораблекрушение несущественно, в сравнении с теми ужасами, что творятся там, на суше. Ад-то не под, а на земле. Счастливы те, кто погибает в море.

Чуть подальше на камнях била крыльями в попытках взлететь раненая чайка. Когда я к ней приблизился, она хотела от меня удрать, но тут же бессильно сникла. Она была почти полностью ободрана с безжизненно висящим крылом. Её ещё живое тело уже издавало зловонный запах мертвечины. Вы чувствуете его? Вы ощущаете его из-под стула, на котором сидите? Я, несмотря на заложенность носа, да. В Ньюгейте тоже отовсюду шёл этот запах; там я написал свою книгу о христианской религии, единственно верной природной религии, истины сердца каждого из нас отдельно и человечества в целом. Было тяжело так думать, видя вокруг чёрные, испещрённые солью утёсы, будто неподалёку рассечённые в мясо спины заключённых. Был там один подполковник Бэркли, который настаивал на том, чтобы спины избиваемых заключённых становились похожи на шкуры тигров: исполосованные, рифлёные. Кровь сочится из миллиона рваных ран, струи превращаются в реку, что вливается в мировой океан, окрашивая его в красный цвет. В тех глубоких водах всегда только ярость, злость, агония и смерть… Братская могила.