Собиратель миров

Консул передает Бёртону рекомендательное письмо султана. Это важно, говорит он, по крайней мере на первой части пути. Затем вы вторгнетесь в области, где никто не знает о существовании султана, в лучшем случае кто-то когда-то слышал, но смутно, как о герое чужой легенды. Бёртон бережно складывает письмо и кладет в кожаный чехол, к своим двум паспортам, письму с благословением от кардинала Виземана и диплому шейха Мекки, подтверждающему его хадж. Он отлично подготовлен во всех отношениях. Он прощается с консулом быстрым пожатием руки, которого сразу же стыдится, признаваясь себе, что почувствовал отвращение к пятнистой коже больного.

Во время первых миль он не может думать ни о чем ином, кроме возможных упущений. Достаточно ли у них товаров для обмена? Если кончатся ткани и жемчуг, то как им прокормиться? Его взгляд останавливается на рулонах, покачивающихся над головами носильщиков, рулоны мерикани — небеленой хлопчатобумажной ткани из Америки, рулоны каники — индийской ткани, крашенной индиго. Должно хватить, иначе они умрут с голода. Когда короткая аллея сворачивает в бесформенность кустарников, море становится далеким прошлым. Их поглотят травы, доходящие до плеч. Они следуют за рекой, которую редко видят. Почва тверда, кусты — бесконечны. Местные жители, очевидно, избегают караванов. Они проходят мимо развалившейся хижины, мимо первой деревни, где перед хижинами сушат мелких рыб и свалены в кучи свежие фрукты. Вне деревни их снова поглощает первозданное пространство, бесформенно-устрашающее, которое легко может запугать человека. Им придется ежедневно отстаивать здесь себя, думает Бёртон, задача, о которой их никто не предупреждал.

Об этом не обмолвился даже Тулси, мастер кликушества, один из подобострастных индийцев, делавших вид, будто приносят пользу, хотя они всего лишь запускали лапы в экспедиционную казну для пошлин и поборов, а взамен изрекали дурные пророчества, как будто это действенная помощь от ужасов, поджидающих в глубине континента. Прошлым вечером, в своем доме в Багамойо, Тулси подал к сладким гуляб-джамун клейкие бабьи страшилки о дикарях, сидящих на деревьях и стреляющих отравленными стрелами в небо, причем с таким искусством, что, падая, стрела пронзает мозг путника до самой шеи. Беззаботные люди умирают с закрытыми ртами. И как же нам от них защититься, спросил Бёртон. Избегайте деревьев! В лесу? Может, нам еще и неба избегать? К Тулси со словоохотливой помощью поспешил Ладха Дамха, еще один индиец, взимающий пошлины по поручению султана. Некоторые главари поклялись, что не потерпят белых в своих царствах. Убивайте первую саранчу, посоветовал им некий предсказатель, если хотите спастись от бедствий. И это были только первые строки в перечне опасностей: носорог, впавший в ярость, может убить сотню человек. Армия слонов может напасть ночью на лагерь. После яда некоторых видов скорпионов у человека не хватает времени выговорить имя бога. Им придется неделями странствовать в поисках пищи.

Индийцы были уверены, что британцам не суждено пройти и половины пути. Они часто переговаривались об этом в его присутствии, убежденные, что никто не понимает диалекта гуджарати. Ладха Дамха спросил, достигнут ли они когда-нибудь озера Уджиджи? И его бухгалтер отвечал, втянув в себя сопли: «Разумеется, нет! Да кто они такие, что так уверены, будто смогут живыми пересечь страну Угого!» «Ох, любезные, — сказал им на прощание Бёртон на изысканном гуджарати, которому его обучил Упаничче, — считаете себя такими хитрыми? Я пересеку страну Угого, я достигну великого озера и я вернусь обратно, и тогда вновь остановлюсь здесь».

Он немного отстал. Он может себе это позволить, по-видимому, каждый здесь понимает, какова его роль в этом марше. Он замедляет шаг, так что лишь слышит, но не видит последних носильщиков. Сто двадцать человек, все под его началом. Экспедиция обязана стать удачной. Он добрался так далеко, что ему осталось лишь вытянуть руку и сорвать положенную ему славу — ради этого он игнорировал приказы, приказы высших чинов в Ост-Индском обществе, он залез в большие долги и пошел на риск, взяв в спутники ненадежного рекрута. Консул был не так уж и не прав, когда говорил, что предзнаменования не наилучшие, и начало поездки могло быть удачней. Друг, замечательный врач, который должен был ехать с ним, оказался нездоров; Саид ибн Султан, надежный союзник, умер незадолго до их прибытия на Занзибар; а консул, готовый им помочь как никто другой, лежит на смертном ложе, точнее, в смертном гамаке. В случае провала — он не должен об этом думать, раз он вообще не знает страха, то должен подавить и страх перед провалом — его ожидает полк в Индии. Возвращаться туда? Нет, ни за что.

Они стремительно пересекли сочные заросли, однако такой темп им сохранить не удастся. Ноги ослабеют, пейзаж встанет у них на пути. Они будут спотыкаться, скользить, увязать, брести по трясине. Ноги станут заплетаться. Еще, наверное, час, и прозвучит сигнал к остановке. Он ускоряет шаг.

Саид бин Салим нашел отличное место для первого ночлега. Срубленные стволы деревьев, обугленные сучья, широкая просека — до них здесь уже ночевали. Распаковав все, чтобы еще раз проверить экспедиционный инвентарь, они выясняют, что оставили в Багамойо один из компасов. Один лишь Бёртон знает, где этот компас отыскать. Ему придется пройти весь путь обратно. К его удивлению, Сиди Мубарак Бомбей вдруг сам вызвался сопровождать его. Хотя это будет дорога миль на шесть. Бомбей — так он его называет мысленно и так обращается к нему — для него не незнакомец, они уже разговаривали пару раз, но сейчас, во время этого сурового марш-броска, который превышает их дневную нагрузку раза в три, они впервые надолго остаются наедине. Разговор с глазу на глаз, думает Бёртон, какая редкость на Востоке. Первые полчаса они идут молча рядом, Бёртон — длинными шагами, Бомбей — с повышенной частотой. Ему жаль, начинает разговор Бёртон, что он недостаточно владеет кисуахили, чтобы беседовать на языке Сиди Мубарака Бомбея. Это не мой язык, говорит Бомбей, мой язык погиб. Бомбей дружелюбно ухмыляется. Когда черты его лица приходят в движение, не важно в каком направлении, то покидают гавань безобразного. Как будто Бомбей при каждой улыбке чинит свое лицо. Не считая, конечно, челюстей — зубы обречены на вечное гниение. Он коренаст, необычный парень среди эти людей. Утратил когда-то свою ленивую природу, путешествуя в чужих краях. Разумеется, рабство — это некрасивое дело, точнее, невыносимое, однако, не будь его, Сиди Мубарак Бомбей остался бы среди этих отупленных фигур, что сидят на обочине, едва в силах разродиться усталым приветствием.

Сиди Мубарак Бомбей

Есть вопросы, которые лезут вперед, вопросы, которые тянут за собой любопытство, словно ветки костра. Откуда вы пришли? На это было легко ответить. Из Занзибара, с берега, из Багамойо. Но за вопросами следовали все новые вопросы, это тропа, не знающая конца, и уже на второй вопрос ни бвана Бёртон, ни бвана Спик не знали верного ответа: куда вы идете? В тени каждого мбую, и каждого мтумбви, и каждого миомбо нас встречал этот вопрос, он вспархивал, как испуганная птичья стая, он шел за приветствием так естественно, как волна за волной, как кази следует за казкази. Бывают вопросы как тявкающие псы, и вопросы как шипы, которые впиваются в кожу и их невозможно вынуть, вопросы, не дающие покоя.

— Вопросы женщин к мужчинам.

— Если хочешь продолжать историю, баба Бурхан, то продолжай.

— Нет, нет, я только дополняю, как уши дополняют язык.

— Когда вы дополните друг друга до самого конца, то может, мы услышим, что случилось дальше?

— А ты этого не знаешь, баба Али? Ты недавно переселился в наш квартал?

— У истории каждый раз чуть новое лицо.

— Откуда вы пришли? Куда вы идете? Вот вопросы, ожидавшие нас в тени каждого мтумбви и каждого миомбо. Какие простые вопросы, скажете вы, даже дети знают, куда они идут. По крайней мере знают, куда хотят идти.