Плоский мир

Потом… я заслонил окно. Я чувствовал, что моя Таня там, внизу, но не мог увидеть ее, потому что не способен был высунуться и посмотреть вниз, как раньше; я, пожалуй, и не хотел. Этот мертвый профиль, вокруг которого стекались прохожие. Таня не должна была быть профилем, потому что я любил ее… раньше. А теперь ничто, даже ее смерть, не вызывала у меня ни капли страдания. Я видел лишь квадратный участочек неба; одна его половина голубая, а другая — с кружевной облачной поволокой, — словом то, что находилось перед моим глазом.

Чуть позже линия входной двери завибрировала от того, что кто-то стучал, а затем я почувствовал, как из-за нее показались двое. На одном белел бумажный халат «Скорой помощи», другой был в милицейской форме. Я не мог открыть им дверь, потому как теперь не воспринимал замка на ней, вот почему они попросту вошли сами.

В продолжение всего дня они задали мне кучу разных вопросов, (я посчитал — ровно 117 штук, а в минуту — в среднем по три), и все время, когда заслоняли меня, я видел в глазу подозрение.

Я тоже подозреваю себя, но почему я не помню, как выбросил ее и ссоры, которая должна была бы этому предшествовать? Будто кто-то вырезал это из круга моей головы.

Так или иначе, это только кажется, будто она упала с высоты, а на самом деле, — и я уже говорил это, — ее просто не должно было быть здесь. Вот и все.

_________________

Теперь я должен завершить картину. Я рассчитывал, что она будет готова сегодня к полудню, но когда намеревался сделать последний мазок кистью, что-то остановило мою руку; я сел в кресло и даже не заметил, как заснул, а когда проснулся, ощутил волнительную потребность немедленно выйти на улицу. С того момента прошло уже ровно 17 часов и 22 минуты, утро зреет и набухает, точно несколько сотен весенних почек на ветках, но я так и продолжаю без устали ходить туда-сюда по змеистым, сцепившимся друг с другом улицам. Все думаю о том, что мне осталось сделать и хочу ли я этого на самом деле. Последний штрих и все начнет раскладываться в динамическую идиллию: конверт для писем превратится в коробку с теннисными туфлями, монеты — в лучи восходящего солнца, журнальная страница — в книгу, из двери выправится зеркальный шкаф и так далее и так далее… Мир снова станет трехмерным.

Я шел по мостовой, и прохожими были мне только сияющие фонарные столбы. Все, все вокруг долго готовилось к тому, что я собираюсь сделать, — видно, никто не жаждет внезапных изменений: город умер, но не по причине, что было еще слишком рано, — невидимая рука убрала с улиц застывших людей и не вернет их обратно, пока не произойдет это. Заботливо убрала, для того, чтобы с ними не случилось того, что случилось с Таней…

Сегодня мою руку остановило сомнение, и все же странный сон, который я увидел, заснув в кресле, лишь подтвердил неизбежность того, что должно произойти. Я ехал в поезде и вышел в тамбур для того, чтобы посмотреть на помощника машиниста: тот сидел возле автоматических дверей и регулировал спрадник — двустворчатый, как жилище моллюска, вделанный в пол железный бугор, на котором помощник, сидя, балансировал в такт покачивающемуся вагону, чтобы поезд не сошел с рельс. Солнечный свет, проникавший через пыльное с потеками ржавчины стекло, золотил этому человеку лысину и венчик рыжих волос по краям; его рабочий халат, длинный и синий, как у гардеробщика, то и дело хмурился на спине десятками складок-морщин. Помощник замечательно регулировал спрадник, так умело сдерживал поезд от сильных покачиваний, что этому можно было только восхититься, но вдруг произошло недоразумение: спрадник со скрипом качнулся, еще раз-другой шевельнул створками, а потом я понял, что помощник проскальзывает, и поезд ему больше не подчиняется. Тут же в динамике послышался строгий голос машиниста, начавший перечислять наказания, которые последуют за неумелое использование спрадника. Не унимался он довольно долго: «… сначала ты разовьешь память, выучив наизусть роман Достоевского «Бесы», затем напишешь в тетради слово «спрадник» пять миллионов раз, затем столько же подтянешься на турнике — это позволит тебе развить мозжечек, затем, затем, затем, затем…» — голос становился все более занудным и кое-кто из людей, вышедших в тамбур, даже рассмеялся. В то же время помощник сохранял полное спокойствие, так и сидел, отвернувшись, как будто эти слова не имели к нему никакого отношения. Поезд остановился у платформы, и автоматические двери открылись — за ними показался машинист; это был мужчина серьезный и уверенный в себе, но все же приветливый, и вот этого никто из нас не ожидал.

— Я ни в чем не виноват, здесь какая-то поломка, — заявил помощник.

— Хорошо, давай посмотрим.

Солнца уже не было видно, и через запутавшиеся ветви деревьев я мог видеть однородную кучевую мозаику пасмурного неба. Двое мужчин развинтили на спраднике несколько болтов и вызволили из пола левую его створку. (В полу виднелась теперь черная полулунка).

— Да, и правда поломка! Видишь, он немного покорежился?

— Ну а я что говорил, — помощник утвердительно кивнул.

Пока они меняли испорченную часть, с другой стороны по высокому холму прогрохотал поезд.

— Мы никого не задерживаем? — спросил кто-то.

— Что вы, конечно нет, — ответил машинист. Руки его были в масле, — здесь вокруг одиннадцать свободных путей.

Когда работа была закончена, один из пассажиров — парень, стоявший впереди меня, держа под руку свою девушку, и все это время внимательно наблюдавший за происходящим, протянул машинисту сто рублей.

— Зачем это?

— Можно я куплю испорченную часть?

Тот пожал плечами.

— Пожалуйста, если она вам нужна…

Спустя минуту помощник снова уселся на спрадник, и поезд двинулся дальше. Солнце вышло на волю; я прошел в вагон и, расположившись напротив парня, купившего левую створку спрадника, осведомился, зачем она ему понадобилась.

Парень улыбнулся. Я узнал себя. И подобно тому, как за чертами девушки я тщетно старался угадать Таню, так же и он, (то есть я), старался ответить, схватить губами хоть слово, но не мог издать ни звука, и я вдруг поймал себя на том, что сам уже мысленно помогаю ему… самому себе, придумывая ответ…

Я пробуждался, и снова испытывал то самое чувство, которое до этого посещало меня лишь однажды, лет десять назад: тогда я проснулся и сказал себе, что грядут перемены… и это невыразимое облегчение, вдыхавшее в меня свежий воздух, — я не знал причин его, но надеялся, что оно останется со мною дольше, а мириады истин, устав развенчивать и надрывать друг друга, прилягут ненадолго и сольются в то, чего никогда не могло быть.

г. Москва