Уто

Марианна повернулась и посмотрела на меня, но тут же снова впилась глазами в гуру – вся внимание, как настоящая школьница на школьной скамье. Нина посмотрела на меня, а я смотрел на Марианну. Джеф-Джузеппе посмотрел на Витторио, а тот смотрел на Нину.

– Однако некоторое время тому назад мы все же начали жаловаться, – продолжал гуру. – Мы стали видеть одни только недостатки. Все стали говорить: «Эта худшая из когда-либо существовавших цивилизаций». И сама цивилизация постепенно стала забывать, куда она двигалась. Она стала забывать, что шла к добру. С тех самых пор, как люди перестали в это верить. С тех самых пор, как люди перестали об этом заботиться. Представьте себе, что человек строит себе дом и тратит на это много времени. Он вкладывает в свою работу то, чему научился за всю свою жизнь, и то, чему еще раньше научились его родители и еще раньше – его деды. Наконец у него есть этот дом, светлый, теплый, добротный. Возможно, это не самый лучший дом на свете, но это его дом. Он сам его себе построил, и там он чувствует себя лучше, чем в лесу или в пещере. Однако вместо того, чтобы думать: это мой дом, и его можно сделать еще лучше, вместо того, чтобы поразмыслить об этом, он начитает говорить: «Это самый плохой дом на свете. Он отвратителен. Бесполезно заниматься им. Он меня больше не интересует».

Я смотрю на Витторио и вижу в его глазах лишь раздражение и отчуждение: он все дальше и дальше от меня, от Марианны, от своей семьи, от гуру и от Кундалини-Холла и от всех тех, кто его здесь окружает.

– Этот человек, – говорит гуру, – начинает презирать свой дом. Он больше им не занимается. Он не выполняет ни одну из тех работ, которые должен был бы выполнять. И его дом действительно становится ужасным. Крыша начинает течь. Стекла в окнах трескаются. Отопление больше не работает. Даже двери не открываются. Отвратительный дом, что и говорить. И в конце концов он просто разваливается, гибнет. А тот, кто его построил, должен идти спать в лес или пещеру. На открытом воздухе, без крыши над головой. Происходит как бы чудо наоборот. Все то, что было построено, внезапно исчезает. И человек вовсе не променял этот свой дом на другой, лучший. Он не построил себе новый, более красивый, пока старый приходил в упадок. Остались лишь обломки старого дома. И еще – открытое небо, а под ним – волки, тигры, мороз, дождь и тому подобное…

Я думал и не мог решить, хороша ли эта история с домом. У меня всегда были плохие отношения с домами, я чувствовал себя в них хуже, чем в лесу или пещере.

– Многие, – продолжал гуру, – скажут: «Но это была искусственная цивилизация». И это правда. Однако в какой-то степени все цивилизации искусственны. Даже самые примитивные. Они всегда спорят с природой, помещают ее куда-нибудь за загородку. Пусть за хлипкую, но все же загородку. Они запруживают реки. Вырубают растительность вокруг домов и там, где прокладывают тропинки. А впрочем, ведь нельзя сказать, что природа всегда и во всем прекрасна. Вирусы, к примеру, это тоже природа. И голод это природа. И естественный отбор, когда выживают только самые сильные. И охотничий инстинкт от природы. И когда мужчина набрасывается на женщину. И даже преступные наклонности заложены в природе человека, ведь так?

Я невольно взглянул на Витторио, просто не мог удержаться, он тоже бросил на меня взгляд искоса: в его глазах помимо холода отчуждения ясно читались худшие природные инстинкты.

– Все цивилизации стараются так или иначе сдерживать природу, – говорил гуру. – Обязательно стараются, хоть и разными способами. Это их работа. Все они в чем-то искусственны. Кто-нибудь обязательно скажет, что так называемая западная цивилизация искусственна в высочайшей степени. Это правда. Но как раз благодаря этому природа могла бы иметь в этой цивилизации особое значение. Ведь она не так зависит от природы. Законы природы не имеют над ней большой власти. Она защищена от холода и голода. Я вспоминаю маленькую деревеньку в Индии, где я родился. И где жил в детстве. Дикость. Страх. Правда, на фотографиях все это выглядит очень красиво. У так называемой западной цивилизации другие недостатки. Но в ней хотя бы есть место для раздумий. Раздумий о равновесии сил. Это было завоевано долгими веками борьбы.

Витторио снова закашлялся. Наверно, это у него своеобразная нервная реакция, казалось, его вот-вот вырвет. Марианна едва коснулась его взглядом, но было ясно, как ей хочется, чтобы он исчез. Чтобы она повернулась и его не было: лишь пустое место там, где он сидел.

– Но в последнее время, – говорил гуру, – мы совершенно сбились с правильного пути. Мы просто потеряли всякие ориентиры. Мы проиграли, мы отдали все в руки торгашей. Мы дали им полную свободу. И неважно, что именно они продают: героин или спиртное, порнографию, насилие, глупость или безразличие. Они продают, мы покупаем. Никто больше не хотел заниматься этой цивилизацией, и они забрали ее себе. Теперь она их. Они распродают ее в магазинах и супермаркетах. По телевизору и в кино. Теперь они не остановятся. Очень скоро они будут продавать нам даже воздух. Это кажется вам преувеличением? Но разве они не продают нам уже воду? Разве мы не должны ходить в магазины, чтобы покупать воду? И разве они уже не продают любовь? Не продают секс? Не продают семью и даже кошек и собак? Не продают вдохновение? Не продают каникулы? Не продают луга и поля? Не продают сон?

Голос его постепенно слабел, словно каждое произнесенное слово расплетало его ткань нить за нитью. Меня уже не удивляло, что в последнее время он совершенно перестал произносить речи, ясно было, что это ему не по силам и требует от него чрезмерного напряжения. Его главная ассистентка поднесла ему стакан с водой, он сделал маленький глоток и вытер губы платочком.

– Однако торгаши заняты только своей торговлей, – продолжал он. – Других целей и задач у них нет. И потому никто теперь не будет создавать ничего такого, чего нельзя было бы продать. Других проектов просто не существует. Так называемая западная цивилизация гибнет, и все дееспособные люди заняты исключительно торговлей. Вся активная часть населения. Все приходит в упадок, но им это безразлично. Им это даже на руку. Каждый отвалившийся кусочек – новая возможность для спекуляции. Еще одно освободившееся пространство. Еще один обвал – еще один рынок. И так будет и дальше. Можете не сомневаться.

Голос его, слабевший все больше и больше, оставался по-прежнему таким мягким и вкрадчивым, и человек, не понимающий по-английски, вполне мог бы подумать, что старик толкует о весьма приятных и безобидных вещах, что он просто рассказывает чудесную сказку. Это странное несоответствие между ласковым звучанием слов и их тревожным содержанием, казалось, еще больше обостряло напряженное внимание всех присутствующих.

– Нам только и остается, что вновь заняться нашей цивилизацией, – сказал гуру. – И вновь поверить в нее. Или же построить себе другую, которая нравилась бы нам больше, ведь невозможно все время жить на руинах. Невозможно продолжать покупать и покупать, не думая о том, что крыша вот-вот рухнет нам на голову. Невозможно радоваться крушению своего дома. Невозможно находить в этом забаву.

Он снова остановился, ассистентка вновь подала ему стакан воды, он лишь смочил в нем губы и вытер их платочком.

– Людям всегда нужно было вдохновляться какими-нибудь грандиозными идеями. Они всегда стремились к какой-нибудь великой и всеобъемлющей цели. В их мечтах им рисовались огромные сады, заполненные красивыми людьми. Царства духа. Человек мог жить в какой-нибудь маленькой деревушке, но ему казалось, что он владеет всем миром. А потом мечты постепенно оскудели. Они ужались, как шерстяные свитера, выстиранные в очень горячей воде. Теперь они на нас не налезают. Они уже не защищают от холода и дождя, который льется сквозь дырявую крышу.

Смех-вздох, но в зале тяжелым облаком сгустилось жадное внимание.

– Люди также всегда стремились к определенности, – продолжает гуру. – Они всегда хотели разграничить добро и зло, правду и ложь, красоту и уродство. И у них для этого были разграничительные линии, ведь так? Точно белая известь на черном камне. Но в так называемой западной цивилизации все эти линии стерлись, никто их больше не видит. Может, какие-то из этих линий были проведены не совсем верно. Может, даже совсем неверно. Но теперь-то не видно ни одной из них. Людям теперь все позволено, разграничительной линии больше нет. Поначалу это было даже забавным, не так ли? Это ведь так приятно – идти куда угодно, делать что хочешь. И никто не скажет: «Смотри, он переступил черту!» Никто больше вообще ничего не скажет. Полная вседозволенность.