Обнаженная натура

Но Родионов никак не отреагировал на это предложение. Он попадался уже на эту приманку. Как-то раз в поезде, узнав о том, что он сочинитель, точно так же начал разговор случайный попутчик с Западной Украины. Пашка приготовился выслушать увлекательную повесть и, можеть быть, записать ее по горячему следу. Но рассказ попутчика был до того банален, скучен и пуст, что Родионов уже через несколько минут раскаялся, сидел, окаменев от тоски, через слово слушая запутанную длинную историю о том, как подменили новый мешок с комбикормом на мешок старый, залатанный. Подлец шурин не признавался и тогда рассказчик порезал ночью его бредень… «Бредень, бредень, бредень…» — само собою стало повторяться в голове у Пашки, и он сбежал в тамбур от болтливого собеседника, где простоял целый час, надеясь, что утомительный попутчик ляжет спать, но не тут-то было…

— Готово! — радостно доложил Блин, звякая бутылками.

— С тебя, Длинный, еще пять штук… Не хватило, я из своих добавил. — походя соврал Блин, выставляя на стол и распечатывая бутылку водки с очень сомнительной этикеткой.

Пашка пить наотрез отказался, а когда приятели доканчивали бутылку, тихо сказал, обращаясь к Длинному:

— Ты не думай, что я такой дурень, ничего не вижу…

— Ты че, Паш? Точно ведь был пиковый! — перебил Блин.

— Я все равно буду жить по-своему, — твердо пообещал Пашка, не обращая внимания на реплику Блина. — Я все равно буду жить простодушно! Что бы ни случилось.

— Живи, Паша, простодушно, — одобрил Длинный, чуть-чуть скривив уголки губ. — Будем просты, как дети…

— Я хочу жить, по-возможности, простодушно, — повторил Родионов, заметив это движение скептических губ, перекидывающих дымящуюся сигарету.

Старый зэк быстро взглянул на Пашку острыми и умными глазами-буравчиками, чуть прищурился. И было в этом волчьем прищуре какое-то горькое воспоминание о жизни, практический и злой опыт.

— Охота есть, играй в свои игры, — ответил Длинный. — Возможность есть, играй…

— На зоне ему бы трудно пришлось, — сказал Блин.

— Живи, Паша, простодушно, — повторил Длинный.

— Я троих зарезал, — неожиданно вмешался Блин. — Сидели вот так же, в картишки перекидывались, в буру. Дернули меня, я двоих сразу замочил, ушел. Потом вернулся и — третьего. Но не до конца, не насмерть. — Блин растянул длинные белые губы. — Зашили их, а мне с тех пор жизни нет… К осени опять сяду.

— Зачем, Блин? — не понял Родионов.

— Все равно жизни нет, — объяснил Блин и допил вино из пластмассового стаканчика. — Там мне лучше, привык… А тут спиваюсь только. Цели нет.

— Нет цели, — подтвердил и Длиннный. — Ты, Паш, пиши. По жизни пиши, ничего выдумывать не надо. Пиши по жизни.

Грустно и тяжело зашумел громадный тополь над беседкой, где они сидели. Как-то вдруг потемнело и похолодало, застучали первые капли дождя по жестяной крыше. Фонтанчики пыли, крохотные сухие взрывы побежали по песочнице и сразу же стеной обрушился на землю обильный густой дождь. Все трое замолчали, закутались в пиджаки.

— Нет цели, — через минуту снова сказал Длинный. — Айда, Блин, ко мне, хрена ли здесь сидеть. Пойдем с нами, Паша?

— Нет. — ответил Родионов. — Куда мне за вами… Да и на работу пора.

Дождь стих так же внезапно, как и начался. Еще срывались с листьев крупные капли, но весь тополь озарился очистившимся солнечным светом.

Длинный с Блином, прихватив остатки водки, пропали в черной дыре подъезда. Поднялся и Пашка. Асфальт дымился и быстро высыхал, а когда Родионов добрался до площади у метро, там было совсем уже сухо, точно никакого дождя и не было.

Глава 13

Странная ночь

Ольга позвонила ему на службу, и Родионов подивился ее тактичности, потому что она ни единым словечком не обмолвилась о вчерашнем, точно этого вчерашнего и не было. «Родионов, я приду к тебе вечером. Жди», — сказала она и попрощалась.

Он хотел уйти со службы пораньше, но выдался на редкость хлопотливый и бестолковый день. Его то и дело вызывали к начальству, требовали какие-то справки и отчеты о давно позабытых делах, и справки эти, как на грех, куда-то зашились, расползлись по ящикам стола, затаились между рукописями.

Он отвечал по телефону, два часа выпроваживал цепкого, закаленного в редакционных битвах фельетониста, который пытался всучить ему старые, пятидесятых еще годов фельетоны о колхозной жизни…

Затем явился робкий и немногословный прозаик, который после очень долгих немых препирательств забрал наконец-то свою рукопись романа и пропал, попрощавшись загадочно и туманно:

— У меня с литературой отношения сложились, так сказать, платонические. Так что сами понимаете…

Через минуту после его ухода обнаружил Родионов на краю стола двухтомник, незаметно оставленный этим же прозаиком.

Южаков приходил, всплескивал руками и выхватывал из рукава платок. Уходил, долбя коваными пятками паркет и чихнул на повороте с громким отчаянным криком, согнувшись в поясе, и снова эхо этого крика испуганно металось по лестничным пролетам и этажам…

И не успело затихнуть и успокоиться это эхо, как на пороге возник новый посетитель. С ним Пашка разделался довольно быстро. Впрочем, дело было несложным: посетитель написал «Письмо американскому народу» и просил теперь отправить за счет редакции.

И опять его срочно требовали к начальству, разбираться с очередной жалобой, так что к вечеру Родионов вымотался окончательно. Когда он наконец добрался до дому, уже смеркалось.

Нужно было подготовиться к приходу Ольги.

Родионов энергично принялся за дело. Вымел комнату, застелил свой диван, убрал на столе…

Несколько раз кидался на него ожесточившийся Лис, который страшно не любил всяких уборок и перестановок, и в конце концов Пашка вышвырнул его в форточку.

Он встал посередине комнаты, представив себя посторонним человеком, рассеял зрение, чтобы почувствовать общее настроение комнаты. Все было как будто в порядке. Никаких тревожащих впечатлений. Впрочем, узкая темная полоска окна привлекла его внимание. Представилось приплюснутое к стеклу враждебное любопытное лицо, подкравшееся с улицы и затаившееся там. Он плотно задернул шторы, заделывая неприятную брешь. Предполагаемый похотливый свидетель потоптался под окном и бесшумно сгинул в темноте.

Внешний мир утратил очертания. Реальность была только здесь, в этих четырех стенах. Паучок прятался за иконами в правом углу, но он был не опасен для Пашки. Смущали рога с осколком черепа, валяющиеся в левом углу комнаты, и Родионов прикрыл их полотенцем. Накануне, в рассветных сумерках, бросив взгляд в угол, Родионов смутился, ему показалось, что рога эти шевелились, словно там сидело в засаде некое хищное существо. Он вскакивал раза три, то накрывая их плащом, то поворачивая к стенке, но выходило еще страшнее, начинало взыгрывать воображение, и тогда он оставил их открытыми, стараясь больше не смотреть в тот угол. Но теперь он будет не один, а когла человек не один, воображение его теряет глубину и живость, у вещей отнимается их творческая одухотворенность.

Золотой свет заливал комнату. Мир по-прежнему был густ и плотен, но во всей обстановке Пашка вдруг ясно почувствовал какую-то пронзительную прощальную печаль. Так бывает солнечным августовским днем, когда встрепенется от внезапного порыва ветра березовая роща и густо посыплется с ослабевших веток невесомая листва. И долго еще успокаивается это сухое шуршание, несколько упрямых листков все еще пытаются зацепиться за соседние ветви, прежде чем упасть на землю, но безуспешно. Роща еще по-летнему жива, еще нет в ней явных осенних прорех и просветов, но человек уже замер с дрогнувшим сердцем — как быстро летит время, вот уже и осень, а там зима, зима…

Между тем время шло и шло, уже почти целый час сидел Родионов в одиночестве за пустым столом, а Ольга все не приходила.

Он вышел в полутемный коридор. В конце его лежали на полу два золотых прямоугольника — свет из кухни пробивался сквозь закрытую дверь.