Зимние каникулы

Возле какого-то дома стоял другой человек и не сводил глаз с развалин, точно ему вовсе некуда было спешить; он всматривался во все с каким-то ленивым, но пристальным интересом. В подвале этого дома были засыпаны его близкие; ему казалось, будто он слышит их крики из-под развалин, призывы о помощи. Все замерли на мгновение, вслушиваясь. Потом кто-то махнул рукой, и они поспешили дальше — ничего там не было слышно. У Эрнесто мелькнула мысль, что люди, засыпанные в подвале, умирают только от страха, что их не услышат оставшиеся наверху (какими невероятными счастливцами кажутся им люди наверху!); конечно, ни одной секунды они не сомневаются, что, услышав их, «люди наверху» немедленно предпримут все возможное и невозможное, чтобы извлечь их отсюда. А эта горсточка людей спешит мимо — правда, с душевным трепетом; кто-то перекрестился (за них или за себя) и ускорил шаг. Эрнесто подумал, что до вчерашнего дня, да и совсем недавно, он так же твердо верил, как верят теперь эти засыпанные люди, что в подобной ситуации все оставшиеся наверху, вообще все люди в мире вмиг позабудут о своих собственных делах, чтобы сообща начать решительную совместную акцию спасения. Но теперь он знает то, чего те, внизу, еще не знают. Он почувствовал, будто что-то острое кольнуло его в затылок: словно оставшиеся в подвале люди сквозь какое-то крохотное отверстие видят их, следят за тем, как они уходят. Ему опять стало страшно, что он последний, и он пролез вперед.

Из центральной части города, минуя городской парк, вышли к воинскому стрельбищу. Здесь разрушений оказалось поменьше или же просто было просторнее, и поэтому вид развалин казался менее тягостным. А вот глубокие воронки на шоссе, через каждые пятьдесят метров, в правильном порядке, однако жертв не видно. Зато немного подальше, возле детского приюта, бомба угодила прямо в группу малышей, которых, верно, вывели на прогулку. Некоторых так подбросило взрывной волной, что они повисли на телеграфных проводах. Висели, точно детские вещички, вывешенные для просушки…

— Господи, господи, где же ты! — закричала какая-то женщина, крестясь.

Остальные, еще ниже опустив головы, подавленно спешили дальше, до глубины души пронзенные смутным ощущением какой-то собственной вины.

Вскоре выбрались из зоны разрушений, и чувство безопасности превратилось в душе каждого в чувство восторга, оно вырвалось наружу в неутолимой потребности говорить, говорить без конца, так что им едва удавалось справиться с собой хотя бы из простого приличия. Это преобладающее чувство радости, а затем все более возраставшее ощущение смутной вины, в противовес прежнему, все подчинявшему инстинкту самосохранения, стремительным нервным спадом после крайнего напряжения всех сил слились воедино в чувстве невыразимой благодарности. У одних оно проявилось в виде бесконечной, крайней умиленности, у других — негодования.

— Mannaggia!..^[49] — крикнул портной Минуччи, переселенец из Неаполя. — Вот так! Теперь пусть он сам принимает все, что получил!..

Всем было ясно, что он имеет в виду Дуче.

— …Вы помните? «Oggi abbiamo avuto l’alto onore di prender parte ai bombardamenti di Londra!»^[50] Дурак!.. Он как индюк гордился тем, что немцы наконец позволили ему тоже послать несколько своих самолетов на Лондон!.. Вот она теперь ему, l’alto onore!..^[51]

— Вот-вот, совершенно верно!.. — поддержал его Эрнесто. — Только последствия этого теперь на своей шкуре чувствуем мы, а не он!..

Правда, он тут же припомнил, что совсем недавно сам выступал в какой-то манифестации бок о бок с этим портным и портной этот на удивление звучным голосом, вовсе не соответствовавшим его куцей фигуре, непрерывно вопил: «Ду-у-че! Ду-у-че!» А следом за портным приналег и он…

Между тем где-то вдали как бы в направлении его собственного дома поднимался высокий столб дыма. «О господи! До сих пор я ведь даже не подумал о наших! Будто я совсем один на белом свете!..» Он чувствовал, что у его соседей тоже мелькают подобные мысли, ибо все они вдруг разом горестно умолкли. «Как там мои Лизетта с ребенком?» — спросил он себя. Однако и сейчас не произнес этого вслух. Только искоса глянул на остальных, проверяя свои впечатления.

— Ma l’uomo è proprio una bestia! ^[52]— крикнул Минуччи как будто без всякой связи с предыдущим.

«Ага! Все они испытывают то же самое!»

На душе у Эрнесто полегчало.

— Madonna mia, что там с нашими! — продолжал портной, покрывая этим случайно возникшим коллективным местоимением «наши» свою собственную вину.

Да, высокий и густой столб черного дыма несомненно поднимается в той стороне, где был его дом… Эрнесто хотелось узнать мнение остальных по этому поводу, однако он суеверно воздержался. Но душу стремительно наполняла тревога. Он потерял всякую охоту о чем-либо говорить. И на первом же перекрестке, торопливо простившись со своими спутниками, поспешил напрямик.

К дому он приближался со все более возрастающим ужасом. Хотелось встретить кого-нибудь из знакомых, чтоб, упреждая, расспросить о своих, и вместе с тем он боялся такой встречи. На пустыре возле дома пожилой крестьянин, ошеломленно выскочивший из убежища словно после тяжкого похмелья, запрягая лошадь, пытался разобрать спутанную шлею. Он хлопал животное ладонью по морде и поносил на чем свет стоит этот проклятый город и ту минуту, когда сюда приехал. Значит, что-то важное заставило его, ведь по пустякам в праздничный день крестьяне в город ни за что не поедут! И только теперь ему словно бы наконец стал понятен до тех пор неясный и на первый взгляд вроде бы ни на чем не основанный обычай, который соблюдался издавна, вероятно, столетиями переходил от отца к сыну вместе с частицей святых мощей, зашитых в амулет, невидимых и недоступных разуму, излучающих, однако, чудотворную свою силу.

Эрнесто подошел к дому. Если не считать нескольких царапин на штукатурке да разбитых стекол, здание казалось совсем неповрежденным. Пустые глазницы окон и царившая вокруг мертвая тишина вызывали зловещее предчувствие. Он тихо поднялся по лестнице и замер без сил перед дверью квартиры. Стук сердца заглушал все вокруг. Он стоял, положив ладонь на ручку, и старался вдохнуть поглубже, но это никак не удавалось… Из кухни доносилось спокойное воркование ребенка. Он ринулся внутрь и застыл на пороге. Не веря самой себе, вытаращив глаза, на него глядела Лизетта. И, не выдержав, с рыданием бросилась в его объятия.

IV

— Ну ладно, ладно, теперь успокойся, не плачь! Ведь все прошло! — утешал Эрнесто жену.

— Да я больше и не плачу, это все нервы! — убеждала она его в свою очередь, всхлипывая, а лицо оставалось искаженным, и слезы сами собою сыпались у нее из глаз.

Она рассказывала, припоминая, по своему обыкновению, бесконечные мелочи и перебивая самое себя или даже обрывая, чтобы заранее коротко предупредить его о чем-то важном, о чем она потом расскажет подробнее. Когда она была взволнована, как, например, сейчас, или когда желала поскорее и попроще передать суть дела, эти отступления становились более частыми, путаница возрастала, превращаясь в нечто еще более неразрешимое, а детали выглядели бесконечными и вовсе ненужными. Она страдала комплексом добросовестности (вытирая пыль, совала кончики тряпки в самые невообразимые щелочки и уголки своей подлинной старинной мебели) и не находила места, искренне желая выложить абсолютно все, ничего не оставив себе, стараясь ничего не упустить, ибо это терзало бы ей сердце, как если бы она солгала или нарушила данное слово. Поэтому она вкладывала всю душу в свой рассказ и старалась изо всех сил. И тогда на шее у нее становились заметны первые признаки появившегося зоба.

Событие, о котором она хотела подробно рассказать, само по себе было настолько мелким, несущественным, что лишь благодаря этой ее манере оно становилось чем-то и приобретало некоторый смысл: во время бомбардировки она была дома, в своей кухоньке. Да, но это произошло благодаря случайности, благодаря удаче, по какому-то наитию, или, может быть, ее хранила сама Мадонна, так как она уже совсем собралась гулять с малюткой Мафальдой, но в последнюю минуту решила прогладить еще две пеленки (боялась простудить ребенка, как случилось недавно, когда она пошла с ним в гости к своей тетке Джильде — интересно, как та пережила налет? — в самом деле было бы иронией судьбы, если б эту старую трусиху поразила бомба после того, как она чудесным образом оправилась от заворота кишок, — причем именно сегодня, в канун годовщины со дня смерти бедного дядюшки Рикардо…). Итак (на чем же это я остановилась?)… ага, вот, значит, мне повезло, что я осталась дома и не высунула носа наружу, потому что, если б мы успели выйти, нас бы настигло в самом неподходящем месте, возле погреба, где совершенно голое место и абсолютно некуда деться…