Новый Мир ( № 1 2005)

Однако в 60-е годы начинает выявляться эмоциональный и идейный протест, оформившийся к концу века в настоящую культурную контрреволюцию. В этом течении были люди, избегавшие быстрых решений и шумных манифестаций. Они пытались осознать суть происходящего, еще раз пересмотреть отброшенные ценности, предпочитали медленную работу ума и моральной рефлексии. Таковы Я. Буркхардт, Йорк фон Вартенбург, Ф. Брентано, Э. Гуссерль… К ним принадлежит и Дильтей. Похоже, что для нашего времени наиболее востребованным оказывается именно этот тип мыслителя.

Дильтей как сын своего века тоже озабочен утратой живой реальности, засильем абстракций, но он видит, что программа позитивизма так же далека от жизни и так же близка к дурной схоластике, как и современные ей остатки метафизики. Ему одинаково чужды как “объективная и космическая метафизика”, так и “метафизика субъективности” с ее субстанциальным “носителем жизни”. (Набоков сказал бы: “умозрительное” и “космическое” слишком часто теряют одну букву.) Ранний Дильтей ищет выход на пути создания новой психологии. Психология для XIX века была новой (немецкой по преимуществу) наукой. (До этого “психологией” во французской, к примеру, традиции называли оккультное искусство “заклинания духов”.) От психологии ждали превращения знаний о человеке в науку. Выражение “науки о духе” (Geisteswissenschaften) появилось как перевод английского “moral science” и имело сциентистскую ауру: пришло-де время науки, а не философии. Но Дильтей отмежевался от эмпирической психологии, поскольку видел в ней некорректную и неприемлемую для него объективацию внутреннего мира человека2. Дильтею мечталась “описательная психология”, которая без внешнего насилия абстракций осуществляла бы переход от переживания через сопереживание к пониманию. Однако со временем3 к Дильтею, хранящему верность европейскому рационализму и идеалу науки, приходит осознание недостаточности, зыбкой субъективности метода “переживания”. Постепенно складывается новая позиция Дильтея, итоговые формулировки которой и даны в “Построении…”, вышедшем в свет в 1910 году, за год до смерти автора. Дильтей как бы переоткрывает принцип “отца культурологии” Дж. Вико: познаём то, что создаём. Теперь Дильтей уверен, что можно избежать и произвольных толкований субъективизма, и овеществления человека объективизмом. Психическое понимается через включение человека в историю; история же понимается, потому что мы сами делаем историю и суть исторические существа. Эмпирическая психология не права, поскольку равнодушна к направленности человеческих переживаний на смысл: придание жизни некой смыслоформы для психологии лишь феномен в ряду других феноменов. Старая метафизика впадает в другую крайность: для нее переживание лишь материал воплощения общих (и потому безличных) идей. Дильтей предъявляет обеим крайностям свои контраргументы. Антитезис субъективизму: переживания человека — это текучая переменная, но то, что все они принадлежат человеку, это — постоянная, которая одна и та же в разных субъектах. Это позволяет соотносить поток переживаний с личностной установкой как в “горизонте” отдельного Я, так и в “горизонте” коммуникации многих Я (сейчас это называют интерсубъективностью). Поэтому и возможно общение субъектов: содержание их психики может бесконечно различаться, но форма субъективности — направленность на общезначимый смысл — у всех тождественна. Антитезис объективизму: чтобы понять личностное, не нужно его ни овеществлять, ни сводить к низшим субстратам. Для этого толкователю нужно отказаться от узурпированного права “судьи” и самому стать субъектом и партнером в коммуникации. При этом мы из безвоздушного пространства “идей” попадаем в живое время истории, со всей ее неопределенностью, но зато в этом времени есть действительное бытие живых личностей, а не “разжиженный сок разума” (как однажды выразился Дильтей). Нужно также отказаться от утопической надежды на дедукцию знания из неких первоначал, от задачи “объяснения”. Но наукам о духе и нужно не “объяснение”, а “понимание”. В коммуникации неизбежен круг понимания части через их целое и целого через свои части: процесс бесконечный, но зато не позволяющий понимающему превратить понимаемого в объект, сохраняющий обоих во взаимоотношении и взаимообмене пониманиями.

Это учение позднего Дильтея — уже не психология, а герменевтика4. Однако для создания герменевтики Дильтею понадобилось в диаду “переживание — понимание” внести посредующее звено — “выражение”. Оформленное знаками переживание (например, текст, формат поведения, институт) становится выражением; тем медиумом, который преобразует общение в движение от случайно-частного и абстрактно-общего к “общезначимости”, к “универсальной истории”. Тем самым открываются перспективы искомой “науки о духе”, не теряющей ни научности, ни духовности. “Значение” — ключевая категория позднего Дильтея. Она смыкает его учение с переосмысленной классикой5 и дистанцирует от плоской метафизики: ведь “значение” может оставаться конституентой личностного мира и через бесконечную интерпретацию соединяться (не растворяясь) с другими значениями в “общезначимость”. Общее в такой “общезначимости” — это не одно на всех, а единое в каждом.

Тщательно проработанная в “Построении…” артикуляция способностей человека и типов “универсально-исторической” взаимосвязи не только предлагала новый метод гуманитарным наукам, но и открывала нечто более существенное: возможность вернуться к наработанным культурой ценностям. Уставшие к концу века от идеологий умы и души тянулись к знанию, пониманию, сообщению; на все лады прочувствованные и осмысленные искусством и философией отчуждение, разорванность, слабость и абсурд не утолили голод по смыслу. И Дильтей показал, говоря словами Канта, “на что мы вправе надеяться”: в век, когда была окончательно утрачена церковная, сословная и политическая солидарность, на которых стояла Европа, учение о “понимании” как коллективном творчестве истории давало шанс на спасение.

Символично, что учение о герменевтическом общении создавалось Дильтеем в интенсивной атмосфере этого самого общения. Примером такой воспетой Бодлером “переклички сердец в лабиринтах судьбы” могут быть и непростые отношения взаимовлияния между Гуссерлем и Дильтеем и — в наибольшей степени — многолетние эпистолярные отношения Дильтея и несколько загадочного философа и знатока античности графа Йорка фон Вартенбурга. Изданная в 1923-м, их переписка ошеломила современников интеллектуальной насыщенностью.

Надо признать, что новооткрытый метод был гениально декларирован Дильтеем, но если мы обратимся к “Построению…” с вопросом, как, собственно, этим методом пользоваться, ответа мы не найдем. Его скорее надо искать у тех философов, которые имели жизненное и историческое время для сбора дильтеевского “урожая”: у Гадамера и, может быть, у Хайдеггера. Но если признать, что герменевтическое “понимание” скорее — искусство, чем наука, то образцы его мы найдем у Дильтея в изобилии. Краткий, но показательный очерк духа Просвещения дан в конце “Построения…”6; феноменальны образцы биографическо-герменевтического жанра Дильтея: жизнеописания Шлейермахера и молодого Гегеля; на русском издан том работ о культуре раннего Нового времени7. Но, возможно, наиболее существенной проверкой метода был для Дильтея опыт толкования “объективаций жизни” в работе 1905 года “Переживание и поэзия”: в поэзии (в данном случае — Лессинга, Гёте, Новалиса и Гёльдерлина), по Дильтею, достигается максимальная свобода от “категорий” и в то же время предельная общезначимость энергии личного переживания благодаря найденной форме8.

Русский перевод “Построения…” появился как раз в нужный момент: происходит некоторая мутация отечественной культурологии (каковым словом сейчас обозначают весь комплекс волновавших Дильтея проблем). Востребована теория, и — соответственно — идет переоценка наследия гуманитарной мысли. Можно предположить, каков будет вектор этого движения, если согласиться, что маятник предпочтений качнулся (так ли?) от стиля экспрессивного выражения духа времени к стилю аналитического вдумывания в вечные ритмы времени. В таком случае завтра скорее будут читать не Фейербаха и Штирнера, а Канта и Гегеля; не Маркса и Ницше, а Зиммеля и Кассирера, не Шпенглера и Хайдеггера, а Дильтея и Гуссерля. Недавно еще Дильтей казался старомодным. Хайдеггер, многое у него взявший и посвятивший ему немало глубоких страниц9, высокомерно заметил, что “формальная структура взаимосвязи жизни в конечном итоге определяется у Дильтея гуманистическим идеалом Гёте и Гумбольдта”10. Но так ли уж они — Гёте и Гумбольдт — были наивны? То, что сегодня напрашивается такой вопрос, свидетельствует о своевременности выхода в свет русского воплощения главной книги Дильтея.