Немой. Фотограф Турель

Мне не дали договорить. Теперь-то я уверен, что еще во время моего выступления Шюль знаками приказал своим подручным, сидевшим сзади, парализовать действие моих слов, инспирируя беспокойство. Только так я могу объяснить, почему контакт между мною и слушателями, необычайно тесный во время первой половины моей речи, постепенно ослабел и в конце концов порвался. Конечно, я не записной оратор, но тогда, на складе, формулировки, которые рождались у меня под влиянием момента и которым моя собственная глубокая вера придавала убедительность, безусловно, возымели бы эффект столь же непосредственный, сколь и прочный, если бы эти примитивные крикуны под руководством Шюля Ульриха не спровоцировали мое поражение. Я не боюсь назвать это поражением. Но на самом-то деле я вышел победителем. Они знали это, и потому им ничего не оставалось, как поднять бессмысленный крик. Да, не скрою, меня перебили возгласами вроде: «Да чего ему надо?», «Забастовка — и никаких гвоздей!» — и когда я умолк и стал смотреть на дебоширов, сказалось, что Шюль уже стоит или сидит где-то сзади, в толпе среди них. Наверное, он незаметно пробрался туда, пока я говорил. Парни с карьеров, запасшись несколькими ящиками пива, взгромоздились на самый высокий штабель, и там находился сейчас и он, и с их помощью, так сказать, снова захватил руководство, которое столь досадным образом ускользнуло было от него. Дальнейшее меня мало интересовало. Я стойко боролся, я призывал их прислушаться к голосу разума, хоть и безуспешно, как теперь выяснилось, — и после этого я ушел; вот и вся правда.

Шюль Ульрих — как часто предостерегал я против него народ! Ну и кто оказался прав? Подумать только, неужели когда-то мы с ним были почти что приятелями? Чего стоят хотя бы его спесивые манеры, а его огромные лапы, а это странно узкое и вместе с тем мясистое лицо — настоящая морда хищного зверя, — и этому-то человеку я доверял!

Помню, Альберт однажды сказал: «Занятно, почему ты все время говоришь про этого Шюля? И всякий раз, как о нем заходит речь, начинаешь кипятиться? Что же у тебя с ним было на самом деле? — И он посмотрел на меня этими своими чудны́ми куньими глазками и сказал улыбаясь — коварнее нельзя, разве только он сам и мог бы: — Ты, кажется, хотел рассказать мне все, верно?»

Не исключено, что Альберт за моей спиной собирал сведения обо мне, но через кого же? Во всяком случае, что бы ни говорили про меня и Шюля, все это наверняка вздор. Может быть, он сам распространяет этот вздор из хвастовства. Я сроду не прибегал к его грязным услугам. Я ни разу не приходил к нему в мастерскую вместе со своей знакомой, — я могу себе позволить назвать ее своей тогдашней подругой. Того, кто распространяет подобные слухи, надо привлечь за клевету. И я не замедлю сделать это при первой возможности. Якобы я еще и деньги платил ему за его услуги! Смешно! Вот вам и вся правда.

Воистину этих людей надо бы по всей форме привлечь к судебной ответственности. Если б на нашу полицию можно было положиться! Я не замедлил бы! Но я, к несчастью, достаточно часто убеждался на опыте в бездарности, более того, в профессиональной непригодности стражей нашего общественного порядка, например, в тот вечер в Лисе. Согласен, я был пьян. Сразу же за кирпичным заводом, там, где дорога из Кербруга спускается к озеру, меня посадил шофер фургона, развозивший какие-то продовольственные товары, и довез до вокзала в Лисе. Альберта еще не было, во всяком случае, вокзальный буфет был пуст. Я вышел на перрон. Под высокой крышей три-четыре коммивояжера, рыночная торговка, несколько подростков ждали поезда на Берн. На третьем пути сперва начали загонять на горку три товарных вагона, потом раздался свисток, вагоны снова пришли в движение и покатили обратно. Немного погодя они опять двинулись по направлению к Берну, потом завизжали тормоза, из-под колес посыпались искры, и серые вагоны покатили обратно все по тому же третьему пути. Я не мог больше на это смотреть. Я сел в зале ожидания. Горные вершины в сверкающей зимней белизне, девушка в темных очках, воплощенная голубая кровь, и эдельвейс. «Зимой цены на билеты снижены». Совсем рядом раздался удар вокзального колокола, через стеклянную дверь были видны освещенные часы на перроне. Четверть девятого. На стенке ящика для угля в углу за дверью играли блики пламени из печки. Я прислонился головой к стене, закрыл глаза, но тут быстро нарастающий стук колес возвестил о прибытии пассажирского поезда малой скорости. Я снова повесил сумку через плечо, взял свой чемодан, и когда я выходил, мне пришлось навалиться на дверь всей тяжестью, чтобы она открылась, — такой ветер поднялся. Дверь с шумом захлопнулась за мной. Я наблюдал, как трое пассажиров сошли и как рыночная торговка взбирается по лесенке в вагон со своими корзинами; на ее ногах под юбкой было намотано черт те сколько всякого тряпья. Она повернулась в дверях, поставила корзину, потом подняла ее и исчезла. Сквозь освещенные окна я видел, как она садилась к окну, против хода поезда. Усевшись, она приблизила лицо к самому стеклу. Кого-то, видно, высматривала. Потом она снова встала, опустила стекло и высунулась из окна. «Эй, — крикнула она в направлении тех трех товарных, — это на Берн поезд?» Мужской голос ответил: «Да. Он самый». Она закивала, закрыла окно, села. Поезд-то верный. Но он все стоял. Чего он ждет? Стоит и стоит. Слышно было, как беснуется ветер под высокой крышей перрона. Впереди загорелся зеленый глаз светофора. Поезд тронулся.

Час я убил, читая захватанные газеты в вокзальном буфете. Альберт явился в половине десятого. Не знаю почему, но шумная развязность, с которой он уселся напротив меня и стал звать официантку, немного раздражала меня. Зал наполнялся. Он повернулся и стал довольно беззастенчиво разглядывать посетителей за другими столиками; я видел, как дрожит его рука и когда он потом взглянул на меня своими узкими глазками — этим своим влажным лисьим взглядом, — мне стало ясно, что он где-то уже здорово набрался.

Он засмеялся.

— Так что, стало быть, произошло с этим Карло Педуцци, с этой дурьей башкой? — и мы снова пустились в воспоминания, и вскоре у нас пошел разговор наиприятнейший, и мы выпили вместе несколько стаканов штайнхегера, не без того же, в целом вечер удался бы на славу, если бы под конец, когда уже во всем зале стулья были поставлены на столы, Альберту не вздумалось вдруг снова начать потешаться над нашим «мизерным немецким». Очевидно, здесь надо упомянуть, что сам Альберт родом из Трамлана, центра часовой промышленности, находящегося примерно на языковой границе, которая проходит по Юре; сестра его там, как я позже узнал, содержит нечто вроде гостиницы, а люди там ни по-французски, ни по-немецки прилично говорить не умеют; и именно эта ущербность родного языка, — так я понимаю, — заставляет способнейших из них с чрезмерной остротой воспринимать разные, если можно так выразиться, особенности лексики, грамматики и интонации, и так далее, характерные для — признаюсь, часто действительно трудного для понимания — немецкого языка, на каком говорят в наших краях.

Короче, он снова стал надо всем этим потешаться, называл наш «мизерный немецкий» типичным языком немецких швейцарцев как таковых, нейтралов, которые умеют сидеть между двух стульев и уклоняться от всякой ответственности, языком людей, которые «скромно» объявляют сами себя храбрыми и безукоризненно честными… Все это говорилось из зависти, присущей тем, кто живет по ту сторону языковой границы и толком не говорит ни на французском, ни на «мизерном немецком», аутсайдерам, одним словом, людям второго сорта. В конца концов мне просто надоел этот бесплодный спор. Я пытался остановить его, я слишком устал, к тому же официантка объявила, что буфет закрывается, я несколько раз отодвинул от себя его тощую физиономию, несколько человек орали на меня — куда же запропастился Альберт! — отражения, или размножившееся, или, по крайней мере, расщепившееся надвое или натрое и все же по-прежнему нормальное человеческое лицо, а может, лисье, черт его знает; меня нервировал весь этот шум, визг официантки и пьяное упрямство размножившегося Альберта, я уперся руками в стол и как сумел встал: описывая круги, нагнулся и поднял свою сумку, сумел схватить и ручку чемодана, смел на своем пути триста куниц и бог весть сколько официанток, стулья с грохотом посыпались на пол, я прошел сквозь остекленелые, озеркаленелые двери, отодвинул рукой стену и наконец очутился на воле. Шел дождь. На булыжной мостовой сверкало черное небо. Кто-то увещевал меня.