Затаив дыхание

— Известно ли тебе, — листая книгу, сказала Милли, — что, несмотря на компьютеры, а может быть, именно из-за них, мы сейчас изводим вдвое больше бумаги, чем десять лет назад?

— Римляне писали на березовой коре, — вставил Ричард; он расправил плечи и вздохнул. В скудном свете лицо его казалось багровым.

— Сколько же их теперь у Салли? — поинтересовалась Марджори.

— И не сосчитать. Пока что пятеро, — сказала Милли.

— В наши дни медики могут творить чудеса, — заметила Марджори.

— Теща, может, оставим на время эту тему? — по-американски лениво и добродушно предложил Джек, всеми силами стараясь сохранить приятную атмосферу вечера.

— Еще раз говорю, мама, — жестким, официальным тоном сказала Милли; Джек терпеть его не может. — Мы не намерены прибегать к противоестественным способам и накачивать мой организм химикатами лишь для собственного удовлетворения, а заодно — чтобы увеличить бремя нашей планеты на еще одно человеческое существо, которое нужно содержать. Понятно?

— Я рада, что воспринимаю жизнь не так, как ты, дорогая, — проронила Марджори, глядя в шелестящую ночную тьму.

— Меня закусали, — жалобно сказал Ричард и принялся скрести щиколотки.

— Лучше выключить свет, — предложила Марджори. — На дворе не так уж и темно. У нас горят лампы, вот нам и кажется, что снаружи ни зги не видать. — Она помолчала и вдруг выпалила: — Мне кажется, в молодости я писала бы картины в духе раннего Пикассо. И с чего это мне сейчас в голову взбрело?

— А нынче? — спросил Джек. Созвучия в фа-диез минор, отчасти позаимствованные у Орландо Гиббонса [105], струились из-под его пальцев, сменяя друг друга.

— В стиле Франка Ауэрбаха [106], — без колебаний заявила Марджори и утерла подагрическим пальцем губы.

— Во как! — изумился Джек.

— Франк… Как фамилия? — спросила Милли.

— Ты должна знать Ауэрбаха. Если память мне не изменяет, ты ведь училась в Оксфорде.

Милли досадливо поморщилась:

— Ты прекрасно знаешь, что я понятия не имею, как меня туда приняли.

— Все мы такие, — не очень вразумительно заметил Ричард. Голос его звучал глухо, потому что он поднес к губам большой пузатый бокал и с удовольствием вдыхал запах бренди.

— Милли вечно притворяется тупицей, — неожиданно для себя брякнул Джек.

— В детстве она обожала танцевать, — сказала Марджори. — Часами плясала на лужайке. Кстати, Ричард, Тони мне тут долго толковал про крыжовник. Что-то насчет летней обрезки молодых побегов. Сейчас у нас ведь лето, правда? Джек, как себя чувствует твоя мать? Бедняжка. Ничего не видеть — вот ужас-то.

— Когда? — вдруг поинтересовался Ричард.

— Ничего, сносно, — ответил теще Джек.

— Олух царя небесного, вот ты кто.

— Про крыжовник я ничего не знаю, — признался Ричард, — а вот крыжовенное пюре со взбитыми сливками — вкуснота! Уж поверьте мне. Может, пусть он делает, что считает нужным?

— Этого никто не делает. — Марджори откинула голову на подушку и закрыла глаза. — Похоже, в наше время люди и слыхом не слыхали про мелкоцветы, вроде тиареллы сердцелистной, и я знаю почему. Потому что цветочки меленькие, в глаза не бросаются. А в моем детстве все по ним с ума сходили.

Последние аккорды замерли, наступила тишина. Джек убрал руки с клавиатуры.

— Слава тебе, Господи, — облегченно вздохнула Марджори, — я уж думала, конца этому не будет.

В лунном свете, лившемся сквозь полупрозрачные занавески, у лошади-качалки сверкал единственный уцелевший глаз. Джеку не спалось, его взбудоражило не тело Милли (она настолько устала за неделю, что не давала себя толком потрогать), а ее психическое состояние. Жену будто прорвало: она яростно и безостановочно хаяла родителей, понизив, правда, голос до шепота: дом устроен очень затейливо, в нем множество коридоров и тайных ходов, так что надеяться на полную уединенность не приходится. Они оба жуткие зануды и эгоисты, твердит Милли. Особенно мать. Никогда прежде она не отзывалась о родителях в подобных выражениях. Джеку стало страшно: эдак они могут порвать с ней навсегда. Такое уже случилось с ее младшим братом Бенедиктом, его имя в семье вообще не упоминают; последний раз Бенедикта видели более года назад где-то в Гоа; двумя годами раньше он упал в Сиднее с мотоцикла, с тех пор у него на лбу шишка.

Джеку нравится ездить в Уодхэмптон-Холл, здесь он черпает вдохновение и по-своему забавляется; у него тут есть свое место. Его удручает мысль, что поместье перейдет в руки Филипа Дюкрейна: он же ублюдок, типичный самонадеянный хлыщ из Сити, разъезжающий на полноприводном джипе размером со снегоочиститель; на Джека он смотрит, как на ошметок собачьего дерьма, замаравший его немыслимо дорогой ботинок. Филип уже не раз выражал желание сделать из Уодхэмптон-Холла доходное предприятие. Поговаривают, что особняк превратится в деловой конференц-центр, но отец Филипа только отмахивается, считая эти напасти плодом больного воображения дочери, страдающей паранойей. Ричард искренне восхищается сыном: после Эдмунда Дюкрейна (в тридцатых годах девятнадцатого века служившего министром в кабинете тори) Филип — первый из династии Дюкрейнов, кто реально зарабатывает себе на жизнь. Дочку папа, судя по всему, в расчет вообще не принимает.

Словом, когда Уодхэмптон-Холл станет собственностью Филипа, пребывание там вряд ли будет для Миддлтонов хоть сколько-нибудь сносным, и потому Джек от всей души желает Ричарду и Марджори долгих лет жизни. Вопрос о том, кто из близнецов унаследует поместье после Филипа, пока еще не рассматривался, хотя с чисто формальной точки зрения наследовать должен Ланс, опередивший брата на десять минут. Бедняга Рекс, опять ему не повезет.

Милли больше всего раздражают бесконечные разговоры матери о детях, а на отца она сердится за то, что он в эти разговоры не вмешивается. На самом деле ее недовольство родителями вызвано, конечно же, безысходным горем и сознанием своей несостоятельности. Подложив под спину подушки, она сидит на кровати и изливает свои жалобы; новая ночная сорочка соскользнула с плеч, соблазнительно приоткрыв освещаемые луной груди. Джек отвечает исполненным сочувствия голосом, в стиле софт-джаза, хотя больше всего ему хочется зарыться в них лицом.

— Они не позволяют построить на территории поместья даже юрту, черт бы их побрал! — возмущается Милли. — Боятся, что сюда валом повалят хиппи. Вот уж консерваторы так консерваторы — до мозга костей.

— Как ни говори, это все же их земля, — осмелился заметить Джек.

— Она скоро перейдет к Филипу, — отозвалась Милли. — Чтобы избежать налогов на наследство.

— О-о, тогда им действительно лучше построить себе юрту.

— Вышвырнуть родителей он не сможет. Только после их смерти.

Нечаянная шутка Милли рассмешила Джека, и высокое массивное изголовье затряслось. Потемневшее, изъеденное жучком дерево покрыто резным орнаментом из цветов и рыб, характерным для конца пятнадцатого века. Сколько людей — мужчин, женщин и детей — умерло, наверно, в этой самой кровати от чумы, оспы, да мало ли от чего еще. При каждом движении она громко скрипит. Однажды в ней снимали сцену убийства для телефильма по рассказу Эдгара Аллана По. В ней же родилась Милли (об этом событии Джек предпочитает размышлять отвлеченно, без подробностей), а в это время Ричард Дюкрейн, высокий молодой мужчина, за тридцать лет до того сам появившийся на свет в той же кровати, нервно расхаживал по главной спальне. Как все это напоминает беглый просмотр какого-нибудь старинного романа, думает Джек. Жаль, что ему не пришло в голову более яркое сравнение, но его мозг переводит все в музыкальные фрагменты, оркестрованные (он нахмурился, пытаясь сосредоточиться сразу на звуках, очертаниях инструментов и на торопливой нотной записи) для кларнета, ударных, скрипки, контрабаса и женского хора. Фантастика. Психоз какой-то. Потому что где-то в самом сердце пьесы слышится скрип тормозов грузовика, медленно продвигающегося в дорожной пробке. Милли тихонько посапывала во сне, старая лошадь-качалка посверкивала на Джека одним глазом, но стояла неподвижно. Если бы она качнулась, он забеспокоился бы всерьез. Потом в доме послышались негромкие, вразнобой, звоны и удары — минут десять часы били полночь. И не мудрено, усмехнулся Джек, в таком огромном доме несколько часовых поясов.