Одесситы

Но ничего этого не случилось, а дальше Яков забыл за Риммой смотреть. Потому что он тоже человек, и хоронил свою маму. И руки ее, и мягкий живот, в который утыкался в детстве, и затвердевшие губы, певшие когда-то песню про козочку.

Тот Риммин приезд не прибавил им близости. И теперь, в декабре тридцать шестого, полуночничая на кухне, оба чувствовали, что ни до чего не могут договориться. Началось с невинного: Яков был большим любителем анекдотов. Конечно, такое время, что лучше ими не баловаться — но сестре-то хоть можно рассказать? Да и анекдот был старый, почти безопасный теперь.

— Спрашивает маленький мальчик: что сильнее — шашлык или чеснок? — успел только начать Яков. Но ни с того, ни сего Римма бешено вспылила, и началось.

— Для тебя вообще нет ничего святого! — яростно приглушала голос Римма.

— Святость, кажется, еще в семнадцатом отменили?

— Не делай невинные глаза, ты меня прекрасно понимаешь! Обыватель!

— Да, и обыватель! С фикусом и с канарейкой! Но, между прочим, ни одного человека не погубил и ни одного не сделал несчастным.

— Да?

— С тех пор, как опомнился — да. А за прежнее — не тебе меня судить, сама рассказывала. Хорош агитпоезд — с пулеметами!

— И ты называешь это — опомнился? Да ты просто стал врагом советской власти! Да еще скрывающимся. Мужества не хватает даже на…

— Да, не хватает! Если ты имеешь в виду, что я должен пойти и сам на себя донести — то у меня семья. И вообще у меня никогда не было склонности к самоубийству.

— И такой человек работает в советской школе!

— И одой этой школы хватило бы, чтобы понять цену всей этой дури! То — самоуправление, и отметки запрещены. То — бригадный метод, и отметки ставят на коллектив. То — кампании по борьбе с тем и сем, и у меня девочку-отличницу выгоняют из пионеров за то, что у нее дома — кукла! То — чистят детские библиотеки, чтоб — никаких сказок! А сколько лет запрещали новогодние елки? А с чего вдруг исчезло из букварей то, с чего советская власть начинала борьбу с неграмотностью? Помнишь: «мы не рабы. Рабы не мы». Ну, косноязычно, так не больше же, чем «мама моет раму». А вот исчезло. Ты вдумайся, что это значит. И что там буквари, за одну эту борьбу с беспризорными я бы охотно расстрелял всех наших вождей, если б это и без меня не делали!

— Во-первых, не с беспризорными, а с беспризорностью.

— Что ты там знаешь! Твое дело — директивы спускать в своем Харькове. А в Киеве, когда были на них облавы — знаешь, что делали? Вывозили за город, в поле — мороз двадцать градусов! — и вышвыривали из машины. Я одного такого знал, устраивал потом в детский дом. Ему было одиннадцать, и он дошел до жилья. А малыши все там и остались. А ты тогда подписывала бумаги по этой самой борьбе и молилась на своего негодяя Троцкого. А теперь — на Сталина!

— Троцкого не трогай. Это был единственный человек после Ленина, который не позволил бы искривить линию партии.

— А, так ты признаешь…

— С Троцким — это была трагическая ошибка. Но партия ее еще исправит, я уверена! И, между прочим, при Троцком не допустили бы этого скрытого антисемитизма. Ты закопался там в своей школе — с куклами! — и не суди, о чем не знаешь. А сколько нам приходится, даже на областном уровне, бороться с ползучим шовинизмом!

— Ну, знаешь, о шовинизме других чаще всего говорит тот, кто страдает своим собственным! Троцкий для евреев ничего хорошего не сделал своим большевизмом. Как и мы с тобой.

— Если так… Если так — нам с тобой вообще не о чем говорить!

— Ну так и не о чем. Давай спать. Там Муся тебе постелила.

Наутро Римма уехала, отказавшись даже от завтрака, к великому огорчению Муси. Это Якова взбесило окончательно, и он ее не удерживал. Он был готов принять любые расхождения, но — раскалывать из-за них семью? А впрочем, зачем второму секретарю харьковского обкома такой родственничек, ожесточал он себя.

Были уже новогодние каникулы, самое славное зимнее время. Кончилась возня с четвертными контрольными и оценками, вполне прилично прошел новогодний школьный утренник, и Яков с удовольствием пользовался несколькими днями законной учительской передышки. Теперь уже устраивали елки в школах, и даже в Кремле — для детей. Так что и у Якова, как у всех учителей, была дома елочка: когда для большой, школьной, привозили их целый грузовик, то прежде, чем монтировать на реечный каркас, умный завхоз Силыч откладывал какие попригляднее — для школьных работников.

У Якова в детстве елок не было (тут мать была строга`, и он воспринимал запах хвои и нежные всплески разбившихся стеклянных игрушек как ни за что ни про что запрещенную ему мимолетную радость. На елку он ходил к Петровым, и они там шутя брызгались апельсинными корками, танцевали и грызли орехи. А как хорошо было их золотить, и путаться в тончайших золотых нитях для подвески, за несколько дней до самой елки! Как Марина, взявшись его распутать, вдруг неожиданно завертела его по комнате, смахивая расстеленные со стола газеты. И они — уже вдвоем — оказались в этих нитях дрожащего золота, с хохотом призывая Зину с Максимом на подмогу!

Он рад был теперь не лишать своих детей всего этого, и наслаждался вместе с ними. Маня с Петриком, которым не было еще четырех, покорно повторяли елочную заповедь для малышей: «Глазками смотреть — ручками не трогать». Но ручки так и тянулись, и Муся со смехом вытряхивала из постели Петрика серебристые осколки какого-нибудь деда-мороза. Семен, кончивший четверть отличником, получил обещанный отцом фотоаппарат, и не снимал с себя вкусно пахнущего кожаного футляра даже садясь к столу. Скоро ему будет тринадцать — и тогда начнется почти взрослая жизнь. Яков обещал даже перестать гнать его в постель в десять часов.

Он подчеркнуто послушно шел теперь спать, стоило родителям взглянуть на будильник. Во-первых, недолго уже, а во-вторых — он приспособился читать под одеялом с карманным фонариком-динамкой. И кисти развиваются, и не видно. Фонарик, правда, жужжал, но родители думали, что это завелся в доме сверчок.

— Заснул наш сверчок, — усмехнулся Яков, когда жужжание из комнаты затихло.

— А он глаза не испортит? — вытирая вилки, побеспокоилась Муся. Впрочем, для порядку: они это уже много раз обсуждали.

— Ничего ему не будет. Радуйся лучше, что мальчик читает. Я ему Гюго подбросил. А ворованное слаще.

Он притянул Мусю к себе, и ее поширевшее тело чуть обмякло, но тут же бдительно обрело упругость.

— Дай хоть посуду дотереть, сумасшедший!

— А вот не дам.

— А вот получишь ты сейчас мокрым полотенцем! Хулиган!

— Барышня, я ж за вами страдаю. Дозвольте причепиться!

Муся усмехнулась и полотенце отложила. Тут и позвонили в дверь.

— Кто там? — встревожено спросила Муся.

— Телеграмма, распишитесь, — ответили из-за двери.

Что значит телеграмма в такое время — в тридцать седьмом объяснять не надо было никому.

— Разведись со мной, отрекись от меня, что угодно сделай — но сохрани детей! — строго сказал Яков в испуганные Мусины глаза. И крепко, не спеша поцеловал, подосадовав, что только это и успевает. В дверь уже нетерпеливо стучали, и Яков пошел открывать.

Римму Исаковну, как человека уважаемого, поставили в известность о происшедшем с глазу на глаз, в собственном кабинете Первого секретаря.

— Ваш брат оказался троцкистом, товарищ Гейбер. Мы понимаем, что это и в другом городе, и фамилия у него другая. Но все же вам надо как-то отреагировать. Отмежеваться принципиально. Иначе нехорошо получится, при вашем-то положении.

Так. Значит, их родство раскопали. Быстро работают. А о положении ее — это намек, что иначе с ней бы не церемонились. Как теперь отмежевываются — она знала: статья в газете, выступление на собрании. Или на нескольких собраниях и в нескольких газетах. И обязательно надо преступного брата заклеймить, и тем подтвердить обвинение. Это еще пока следствие идет. И тем — Якова подтолкнуть т у д а.

— Я… я ценю вашу заботу. Я должна подумать.