Охваченные членством

Встретился укротитель с композитором и помирился через несколько лет. Причем рассказывают об этой истории оба. Но Кальварский добавляет:

— У меня через три дня — день рождения! Так никто из москвичей не звонил. Траур боялись нарушить!

Укротитель, он и в ванной работу найдет. Он и в бане, можно сказать, дрессировщик! Тем более донской казак! Гундоровец! Они ужас какие гордые!

НЕ НУЖЕН МНЕ БЕРЕГ ТУРЕЦКИЙ!

Вечный жид

На эту площадь у Стены Плача меня привели вместе со всеми экскурсантами. Сам бы я, конечно, сюда не пошел. Слишком коротко было мое пребывание в Иерусалиме. И слишком много христианских святынь я не смог посетить. И прежде всего для меня это не путешествие, а паломничество, о каком только мечтали мои деды, ко Гробу Господню. Где и приносится жаркая молитва со слезами за всех и за вся.

А здесь мне просто интересно. Скорее, любопытно. Вызывает уважение, как всякое религиозное чувство в человеке. Хотя, скажем, массовое моление мусульман, когда тысячи людей одновременно падают на колени и одновременно перед глазами, будто булыжники на какой-то огромной дороге, укладывается квадратный километр спин, страшновато. Страшновато именно вот этой своей безликостью и числом.

У Стены Плача каждый молится в одиночку. Евреи стоят у Стены и либо опираются на нее, либо прижимаются к ней лбом. Большинство с закрытыми глазами. Часто-часто, вероятно в такт читаемой про себя молитве, раскачиваются взад-вперед. Такие мелкие покачивания-поклоны. Много солдат. Им есть о чем молиться. В Израиле вечная война, и над Иерусалимом сияет купол мечети.

— Господа! — пела наша экскурсоводша. — Почувствуйте дыхание вечности!

Вокруг, как неотъемлемая часть этой раскаленной солнцем площади, черные, как вороны, ходят хасиды. Хасиды старые, согбенные, со штопорами пейсов у висков, хасиды пожилые, в таких же черных круглых шляпах, но с такими же, как у стариков, длинными разнокалиберными бородами, хасиды молодые, в таких же черных лапсердаках, хасиды юные и совсем маленькие, рыжие, кудрявые, в ермолках. Выглядят как фольклорный ансамбль. И это ощущение подкрепил подошедший ко мне хасид с пучком красных ниток в кулаке.

— Вы, конечно же, не еврей?

— Как вы догадались? — подхватил я его интонацию, радуясь, что вот наконец появилось то, что жена моя называет моими любимыми безобразиями.

— Ну! — сказала она, дергая меня за рукав. — Уже возбудился. Уже в стойку стал. Я пошла в автобус!

Конечно же, она права, это мой персонаж.

— Я думаю, вы не еврей, а совсем наоборот? — продолжал кругленький хасид.

— И даже очень.

— Но это же не мешает вам быть хорошим человеком?

— Скорее, помогает.

— Ну, зачем вы так, я же от души, и я-таки вижу, что вы не антисемит.

— Я стараюсь.

— Вот видите. Я сразу поимел к вам симпатию. И я хочу вам помочь.

— Спасибо.

— Ну что вы. Ведь вы же впервые в Израиле. Да? И в Иерусалиме? О, вы не знаете, какой это опасный город. Это очень серьезный город. Вы здесь можете зацепить какой угодно сглаз. Но этот город может вас защитить от опасности. Я хочу сделать вам подарок. Повяжите на запястье эту нить, вот именно красную, и она защитит вас от чего угодно.

— Хау мач?

— Всего да фунта. На память. Ну, два доллара. Так и быть... Вы что же, такой храбрый, что не боитесь сглаза?

— Я такой бедный, что если сейчас отстану от своей группы, то в порт меня доставить сможет только Святой Дух или кто-нибудь, кто повезет меня на такси бесплатно.

— Узнаю человека оттуда! О, вы знаете, когда я жил в Самаре, я тоже был таким же бедным и таким же веселым.

— Возвращайтесь.

— О, я вас умоляю. Приятно было познакомиться.

— Аналогично.

И он полетел навстречу другой группе туристов, черный, как жук, и круглый, как шарик, полы его лапсердака развевались, как флаги. Он так быстро перебирал ножками, что со спины казалось, будто он едет на велосипеде. Все-таки наши попрошайки не так изобретательны.

— Ой, а рад-то, рад!.. Что он тебе такого наговорил? — встретила меня вопросом жена, когда я поднялся в автобус, где она уже сидела под струей кондиционера.

— Всюду жизнь! Я было поддался на уговоры экскурсовода и почти почувствовал «дыхание вечности» , но этот, с нитками, вернул меня в настоящее... Я преодолел здешнюю вечность!

— Дурачок! Ничего ты не преодолел. Это же вечный жид!

«Перке?»

Считается, что аэропорт в Пальма-дель-Майорка по величине второй в мире, после амстердамского. Но всяком случае так утверждают гиды. Не знаю, так ли это, в данном случае это к делу не относится. Важно другое: в этом аэропорту невозможно ни заблудиться, ни потеряться. Тебя упаковывают в автобус еще в отеле, и прямо из автобуса, который въезжает в зал аэропорта, ты вступаешь на бегущую дорожку, которая плавно протаскивает тебя мимо всех пунктов оформления багажа, таможенного контроля, улыбчивых пограничников и наконец привозит к стеклянному предбаннику накопителя. Здесь вас должны сгрузить в аквариум со стеклянными стенками, а потом по гофрированной кишке коридора провести в самолет. Все делается с испанской неторопливостью, разумеется, загодя. Все с большим временным запасом, потому перед накопителем огромный зал и стойки баров, и дьюти фри, и столики, и все что хочешь... Толстая стюардесса или, как ее там, служащая аэропорта объясняет через переводчика, что в накопителе довольно жарко, так что лучше сеньорам пассажирам побыть здесь, в зале, где кондиционеры посильнее и где попрохладнее, в самолет она всех пригласит. Толстая стюардесса замирает у стоечки, напоминающей аналой, и, разложив на ней необъятный бюст, замирает с открытыми глазами, как лягушка, спящая в летнюю жару.

Утомленные солнцем, облупленные, как пасхальные яйца, напоминающие и цветом и плотностью тел, засунутых в футболки, вареные сардельки, пассажиры валятся в кресла и либо дремлют, либо потягивают ледяную кока-колу. Покой, тишина. Ее только усиливает тихое шуршание прохладного ветерка из кондиционера. Жена и дочка удаляются к ларькам, чтобы расстрелять последнюю валюту, а я собираюсь наблюдать нравы. Но их нет! Осоловелая стюардесса. Дремлющие в креслах пассажиры. Европейский стандартный, заорганизованный до омерзения порядок. Никакого безобразия! Хоть от тоски в унитаз бросайся и топись! Предварительно разорван пересекающую фаянс наклейку — стерилизовано.

О россияне! — хочется крикнуть мне. Неужели мы-таки влились в европейскую цивилизацию? Не ужели мы стали так же безлики и безвкусны, как американская быстрая еда? Мы даже галдеть и хохотать — потому что настало время отдыха и положено смеяться всеми пластмассовыми протезами, как это делают, например, немцы, — не можем! А что мы можем? Мы, бывшие советяне, привыкшие к трудностям и лишениям, к скандалам и давкам, где наша боевитость? Где закалка? Что нам делать с нашим историческим опытом и нравственным багажом, столь необходимым в борьбе с трудностями, если трудностей нет?

И тут, словно шелест крыльев ангела, слетающего к моей тоскующей душе, я слышу благословенный пулеметный стук каблучков по хирургически стерильному, нехоженому мрамору — так может бежать только наша соотечественница в последнем приступе запоздалой молодости и сексуальности, обостренной невостребованностью на курорте!

Я оборачиваюсь и вижу — она! Я не ошибся! Это она! Как зов Родины! Как неистребимый дух русских землепроходцев и первооткрывателей, как несколько постаревшая богиня комсомольских строек!

В неровно обрубленных топором джинсах, превратившихся в «хот-шортс», откуда подтарчивают белые пельмешки нижнего бюста, в блузке, стянутой узлом на прыгающей груди, с прической, звучно именуемой «Не одна я в копне кувыркалася», и почему-то в белых целомудренных, как для выпускницы, лодочках на мускулистых ногах, она летит рядом с бегущей резиновой дорожкой, где едут пузатые тупорылые чемоданы и такие же тугие америкосы, и на лице ее, с торопливо и криво подведенными глазами, решимость и энтузиазм, как у памятников героям революции.