Невеста (СИ)

— Ты знаешь, малявка, сколько тут, передо мной сидело всякой швали? — Он указал на мой стул. — И все они, как один, только и говорили о справедливости, причем наркотики, найденные в их вещах, на голубом глазу объявляли подброшенными.

— Но меня–то проверить легче легкого!

— Это тебе так кажется, — опер закрыл покрасневшие глаза и откинулся в своем кресле. — Даже если ты не врешь, ваш этот Сахно сейчас заляжет на дно. Ух ты! — обноновец широко раскрыл глаза и с чувством продекламировал:

Видать, в милиционере пропадал талант стихотворца, и я с трудом подавила желание посоветовать ему поступать в Литературный. Но творческий пыл у моего собеседника уже и так погас. Он вытянул из кармана сигарету, не спеша, закурил и равнодушно сказал:

— В этом случае мы имеем пустышку с неизвестными перспективами, или, попросту говоря, дело зависнет. А с вами, драгоценные путаны, в качестве обвиняемых, оно раскрутится в два счета, что улучшит показатели раскрываемости.

— Спасибо за откровенность, — сказала я, — только ведь мы не знаем цепочки наверх, а, насколько я понимаю, от вас требуется не просто засадить мелкого барыгу, а выяснить, откуда поступает отрава.

— Это ты в фильмах высмотрела? — презрительно скривился обноновец. — Барыги боятся нас меньше, чем своих поставщиков. Знают, что те им не простят лишних показаний. Максимум, на что они идут, это сообщают о таких же мудаках, как они сами, чтобы нашими руками придавить конкурентов.

— Но вы мне кажетесь порядочным человеком, — сказала я, начиная отчаиваться. — Мы же в этой истории совершенно невиновны. Неужели вы захотите просто так поломать нам жизнь?

— Вы ее сами себе уже сломали, — холодно сказал опер. — Ты могла бы работать у себя в городе на фабрике, выйти замуж, рожать детей, а вместо этого приперлась в Москву и стала блядью. Нет у меня к тебе сочувствия, и быть не может.

— Это предубеждение, — быстро сказала я, — люди наклеивают ярлыки на девушек из клубов и предвзято относятся к нам. Но и милицию, многие не любят, так что же теперь, нам из–за этого пропадать? Ведь Христос сказал о проститутке: «Пусть кинет в нее камень, кто сам без греха». А мы просто танцовщицы, у нас нет богатых родственников, зарабатываем, как можем, и никому ничего плохого не делаем. Вы, милиционеры, защищаете народ от яда, я, что, не понимаю, как это важно? Не надо нас делать обвиняемыми, ну, пожалуйста!

— Софья Николаевна, — милиционер заглянул для верности в мой раскрытый паспорт, лежавший на столе, рядом с исписанными листами бумаги — протоколом моего допроса, — ты мне здесь баки не забивай своими хитростями. Ишь, даже религию приплела. Лучше скажи, как ты насчет того, чтобы помочь правосудию действием?

— Скажите только, что требуется, — обрадовалась я.

— Вначале прочитай и подпиши протокол. Пока что это протокол допроса свидетеля.

Я быстро вгляделась в почерк оперативника и, убедившись, что ничего он к моим словам от себя не добавил, поставила подпись. Бумаги вновь перекочевали на стол. Я вопросительно посмотрела на стража закона, как бы спрашивая, что еще. Он устало улыбнулся. Совсем по-доброму, по-человечески.

— А теперь, раз ты согласна помогать следствию, возьми–ка у меня в ротик.

— И вы нас отпустите? — я не ожидала такого поворота.

— Экая ты шустрая, гражданка Буренина, — сказал опер. Он поднялся, не спеша обошел стол и запер дверь на задвижку. — Утром изложу начальству твою версию, так и быть, но посидеть немного придется, по крайней мере, до результатов дактилоскопии. Видишь, я с тобой разговариваю откровенно, без ложных обещаний. Но, надеюсь, если ты не врала, дело против вас не возбудят.

Он уже стоял передо мной со спущенными до колен камуфляжными штанами, и тянул вниз резинку трусов. Я вскочила и подбежала к двери, дернула задвижку.

— Нет, господин офицер! — зло выпалила, глядя ему в глаза. — Не затем я здесь, чтобы доставлять вам удовольствие. Или выпускайте, или сажайте меня назад. А ваши разводки приберегите для бомжих и наркоманок. Без гарантий освобождения ничего не выгорит.

— Во-от, как мы завернули! Типа, порядочные, нах, — сказал опер, поправляя свою форму — в любую секунду мог войти кто–то из его коллег. Он все–таки находился на территории районных ментов, а не в своей вотчине.

Я решила, что дальше говорить с ним бессмысленно, и продолжала стоять у дверей, схватившись за ручку. Опер подошел совсем близко и вдруг сильно ударил меня в живот. Я захрипела, потеряла дыхание и перегнулась пополам, но не упала, все еще держась за дверь. Новая оплеуха свалила меня на пол.

— Блядь, соска ебаная! — выдохнул мент и пошел к столу, где поднял телефонную трубку. — Слышишь, Попов, это ты? Распорядись, чтобы вторую ко мне подняли. Марию, как там ее, ну да, не родственница, часом? Ну, давай. Только они встречаться не должны, чтобы пели каждая своим голосом, понимаешь? Ага. Я рыжую эту, Буренину, к черной лестнице отведу, а ты свою родственницу в кабинет заведешь, а потом рыжую примешь. Ну, ладно, я ж не виноват, что вас полстраны Поповых. Ты хоть Библию читал? Знаешь, что Христос говорил о блядях? Ну, давай, жду…

Опер вывел меня в коридор и приказал ждать за крайней дверью, которая выводила на прокуренную лестницу. Сам он стоял рядом, повернувшись в профиль и поминутно выглядывая, чтобы не пропустить момент, когда на допрос доставят Машу Попову. Я, получалось, не могла ее увидеть, чтобы сказать хоть слово, но, в общем–то, ей и оставалось только подтвердить мои показания, в которых все было честно изложено. Что же касается дополнительной услуги, то Маше предстояло решать самой, делать блюстителю закона минет, или послать его, как поступила я.

За все годы своей блядской карьеры я столько раз давала ментам, московским и брянским, на нарах в КВС или на их рабочих стульях, стоя на полу или лежа на столе, на диванах в приемных или в патрульных машинах, что уже вряд ли смогу точно сосчитать количество этих служебных совокуплений. Но и динамила я блюстителей закона, когда только могла. Если представлялась хоть малейшая возможность увернуться от их домогательств, я лгала, клялась, придумывала истории, — словом, изворачивалась изо всех сил. Но этот день стал особенным, потому что это был первый мой откровенный отказ человеку, который не только был облечен властью, но еще и мог ее конкретно против меня применить. Почему же я решилась на это?

Наверное, я уже давно перестраивала себя, была лидером для своих подруг, говорила им правильные слова. Чего бы стоило все это, если бы я безропотно подчинилась грубому давлению? Восемнадцатилетняя Сонька могла покорно сосать и раздвигать ноги в милицейском отделении или тарахтящем Уазике. Двадцатитрехлетняя София Буренина, без пяти минут бакалавр экономики и любовница Тимура Ахарцахова, уже не хотела сдаваться без борьбы. Хотя, если бы в награду нас точно освободили, я с улыбкой бы нагнулась к вздыбленному члену обноновца и высосала бы все его содержимое до капли.

Машу вернули через полтора часа, когда в зарешеченное окошко отделения уже заглядывал серый рассвет. За это время в «обезьянник» запихнули вонючего бомжа, который почти сразу же захрапел в дальнем углу.

— Ну что? — спросила я.

— Повторила ему всю историю про Сахно, — шепотом ответила Маша, косясь на храпящее пугало. — В подробностях. О тебе сказала, что ты чиста, как младенец.

— Он каверзные вопросы задавал?

— Да нет особо. Усталый, видно, был. Под конец попросил сыграть ему на кожаной флейте.

— И что ты?

— А что, — она нагнула голову и снова бросила на меня волшебный взгляд менады из–под распущенных волос, — поиграла немножко, что нам стоит? Яйца в одну руку, флейту в другую, мелодия длилась полминуты, не больше.

— Ты мастерица, — усмехнулась я без особого веселья.

— Видишь, он меня специально после тебя вызвал, — сказала моя подруга, загадочно улыбаясь. — Думаю, еще по дороге решил меня попробовать.