Когда рассеется туман

Она обошла меня и потащила сумку вверх по лестнице. Остановилась, обернулась и крикнула:

— Прощай, Иззи Баттерфилд! Бонжур, мадмуазель Изабелла!

Разразившись очередным взрывом смеха и театрально взмахнув юбками, она исчезла. Я даже не успела ответить. Объяснить, что я не простая горничная, а самая настоящая камеристка ее светлости.

Я постучала в открытую дверь. Никто не ответил, и я вошла. В доме явственно пахло воском (хотя не тем, к которому я привыкла, фирмы «Стаббингз и K°») и картошкой. И еще чем-то — приятным, но незнакомым.

Давешний мужчина стоял у стола; за его спиной, положив ему на плечи руки с красными скрюченными пальцами, стояла тощая женщина. Они дружно повернулись ко мне. У женщины под левым глазом красовалась огромная черная родинка.

— Добрый день, — поздоровалась я. — Я…

— Добрый? — переспросил мужчина. — От нас сбегает уже третья горничная, через два часа в доме прием, и вы хотите, чтобы я считал сегодняшний день добрым?

— Ну хватит, успокойся, — сказала женщина. — Эта Иззи — настоящая дрянь. Хочет податься в гадалки — видали вы? Если у нее есть хоть капля таланта, я — царица Савская. Рано или поздно ее придушат обманутые клиенты. Вот увидишь!

Она заявила это с плохо скрытым в голосе торжеством и с такой злобной улыбкой, что мне стало страшно. Захотелось повернуться и уйти, откуда пришла, но на память пришел совет мистера Гамильтона: надо поставить себя правильно с первой минуты. Я откашлялась и, собрав всю свою уверенность, сказала:

— Меня зовут Грейс Ривз.

Двое у стола с недоумением глядели на меня.

— Я новая камеристка.

Женщина выпрямила спину и, прищурившись, заявила:

— Хозяйка не упоминала ни о какой новой камеристке.

— Как… не упоминала? — заикаясь от изумления, проговорила я. — Мне… мне точно известно, что она отправила письмо с распоряжениями. Из Парижа. Я сама относила его на почту

— Париж? — переглянулись они.

И тут мужчина как будто что-то вспомнил. Торопливо закивал и снял руки женщины со своих плеч.

— Конечно! — сказал он. — Мы ждали вас. Меня зовут мистер Бойли, я тут, в семнадцатом номере, дворецкий, а это — миссис Тиббит.

— Очень рада познакомиться, — смущенно кивнула я. Дворецкий и миссис Тиббит по-прежнему смотрели на меня весьма странно. — Я очень устала с дороги. Не будете ли вы так добры позвать горничную, чтобы она показала мне мою комнату?

Миссис Тиббит так поморщилась, что кожа вокруг родинки пошла складками.

— Нет у нас больше горничной. Пока нет. Хозяйка… то есть, миссис Эстелла Лакстон никак не может найти подходящую.

— Да, — подтвердил мистер Бойли и недовольно сжал губы. — А у нас сегодня прием. У меня каждая пара рук на вес золота. Мисс Дебора не терпит изъянов.

Что это еще за мисс Дебора? Я нахмурилась.

— Моя хозяйка, молодая миссис Лакстон, не упоминала ни о каком приеме.

— Разумеется, — согласилась миссис Тиббит. — Она и не могла. Это сюрприз к возвращению мистера и миссис Лакстон после медового месяца. Мисс Дебора и ее мать готовили встречу несколько недель.

К тому времени, как прибыл автомобиль Тедди и Ханны, вечеринка была в полном разгаре. Мистер Бойли получил распоряжение отправить меня к дверям: встретить молодых и проводить их в бальный зал. Как правило, это обязанность дворецкого, объяснил он, но сегодня он очень нужен мисс Деборе.

Я отворила дверь и впустила хозяев. Тедди сиял, Ханна казалась усталой — неудивительно, после визита к Саймиону и Эстелле.

— Я до смерти хочу чаю, — объявила она.

— Не так скоро, дорогая, — отозвался Тедди. Он скинул мне на руки пальто и чмокнул жену в щеку. Она, как обычно, чуть отстранилась.

— У нас для тебя маленький сюрприз.

Тедди отошел от Ханны, потирая руки и посмеиваясь. Она посмотрела ему вслед, а потом подняла глаза, окинула взглядом вестибюль — свежевыкрашенные желтые стены, свисавшую над лестницей на редкость безобразную, но модную люстру, пальмы в кадках под гирляндами китайских фонариков — и брови ее поползли на лоб.

— Грейс! Что тут вообще происходит?

Я виновато пожала плечами и только хотела все объяснить, как откуда-то вынырнул Тедди и взял Ханну под руку.

— Сюда, дорогая, — и повел ее в бальный зал.

Дверь отворилась, и Ханна недоуменно раскрыла глаза при виде толпы незнакомцев. Неожиданно вспыхнул свет, мой взгляд метнулся к сияющей люстре, и тут я почувствовала за спиной какое-то движение. Гости радостно зашумели: на лестнице стояла стройная темноволосая женщина с хищным, узким лицом. Ее нельзя было назвать красивой, скорее яркой: та иллюзия красоты, которую дает врожденная элегантность. Высокая и стройная, она стояла в позе, какой я никогда не видела раньше, — устремившись вперед, так что платье, казалось, вот-вот упадет с плеч и соскользнет по изящно изогнутой спине. Поза казалась одновременно отрепетированной и естественной, небрежной и надуманной. Руки дамы прикрывал какой-то светлый мех, я было решила, что это для тепла, но тут мех зевнул, и я с изумлением поняла, что это крошечная пушистая собачка, белоснежная, как парадный фартук миссис Таунсенд.

Женщину я не узнала, однако, кто это, сообразила сразу. Выдержав эффектную паузу, она скользнула вниз по лестнице и прошла сквозь море гостей, которое расступалось перед ней, словно повинуясь невидимому дирижеру.

— Деб! — воскликнул Тедди ей навстречу. Его простое симпатичное лицо расплылось в широкой ухмылке. Он взял сестру за руки и поцеловал в подставленную щеку.

Дебора растянула губы в улыбке.

— Добро пожаловать домой, Тиддлз, — с отчетливым нью-йоркским акцентом сказала она. Особенностью ее речи было почти полное отсутствие интонаций, все слова звучали одинаково, отчего важное казалось неважным и наоборот. — У тебя потрясающий дом. А я созвала сюда самых блестящих людей Лондона, чтобы помочь тебе согреть его. — Дебора указала длинным пальцем на прекрасно одетую женщину, стоящую у Ханны за спиной.

— Удивилась, дорогая? — повернувшись к жене, спросил Тедди. — Это мы с мамой все придумали, а Деб — ну, она просто рождена для того, чтобы устраивать вечеринки.

— Удивилась, — ответила Ханна, пытаясь встретиться со мной глазами. — Даже сказать не могу, как.

Дебора улыбнулась своей волчьей улыбкой и обвила рукой талию Ханны. Длинной, белой, словно восковой рукой.

— Наконец-то мы встретились, — проворковала она. — Уверена: мы станем лучшими подругами.

Следующий год начался плохо, Тедди провалил выборы. Все считали, что тут нет его вины, просто время наступило тяжелое. Кругом творилось что-то непонятное, неуправляемое. Виноваты были рабочие и эти ужасные писаки-журналисты. Они организовали травлю лучших людей страны. После войны они окончательно распоясались и стали требовать слишком многого. Прямо как ирландцы или даже русские. Ну ничего. Будут и еще выборы, и для Тедди обязательно найдется уютное кресло. На следующий год, обещал Саймион — если, конечно, сын бросит свои идиотские идеи, которые шокируют почтенных избирателей, — Тедди будет заседать в парламенте.

Эстелла считала, что Ханне надо родить ребенка. Это пойдет на пользу карьере Тедди. Избиратели увидят в нем примерного семьянина. Раз уж они поженились, то каждый мужчина в браке рано или поздно ожидает появления наследника.

Тедди начал работать у отца. Все кругом решили, что это к лучшему. После провала он выглядел, как человек, переживший шок, душевную травму. Примерно как Альфред, когда он вернулся с войны.

Такие, как Тедди, рождены для побед, а не для поражений, но не в привычках Лакстонов хандрить; родители Тедди начали наезжать в дом номер семнадцать, где Саймион рассказывал длинные истории о своем отце, о том, что путь наверх — не для нытиков и неудачников. Поездку в Италию пришлось отложить, Саймион сказал — если Тедди сейчас покинет страну, это будет выглядеть не лучшим образом. Держись победителем и победа придет. А помпеи никуда не денутся.