День без вранья (сборник)

– Кто это?

– Итальянская актриса, – также полушепотом ответила я.

– Ты уверена?

– Абсолютно уверена.

Федерико обернулся. Актриса подходила к своему столику, храня на лице и на спине прикосновения великого маэстро.

Она не подозревала, что Феллини поздоровался ВООБЩЕ, а с кем? Не все ли равно?

За столиком актрисы сидела девушка, обритая наголо.

– Это дочка Челентано, – сообщила Клаудиа.

Дочка была похожа на солдата-новобранца. Форма головы – почти идеальная, но обнаженный череп – непривычен. С обнаженным черепом человек жалок. Лучше обнажить любое другое место. Дочка Челентано засмеялась чему-то, и сходство с солдатом усилилось.

Подали сырокопченое мясо с дыней. Мясо было нарезано, как папиросная бумага.

Федерико взял нож и вилку и в этот момент увидел, что его приветствует пожилой синьор. Федерико тоже вскинул руку и помахал в воздухе. Синьор подскочил, протиснулся между стульями и склонился к Федерико. Они пообщались. Синьор отошел. Я подумала – сейчас спросит: «Кто это?»

– Кто это? – спросил Феллини. – Он говорит, что он адвокат.

– Значит, адвокат, – сказала я.

– Он говорит, что написал книгу.

– Значит, написал.

– И я похвалил эту книгу.

– Правильно сделали.

– Почему правильно? – заинтересовался Федерико.

– Человек нуждается в поощрении. А в вашем тем более. Поощрение – это стимул.

– Может быть, – согласился Феллини.

Поощрение нужно любителям. А гении обходятся и без поощрения.

К Федерико Феллини тянется все человечество, и он не может запомнить всех. Я подумала: если через год мы с ним встретимся, он шумно обрадуется, обнимет, скажет «кариссима». А потом спросит: «Кто это?»

– О чем вы хотите говорить? Что вас интересует в России?

Обычно все спрашивают о перестройке и кто мне больше нравится: Ельцин или Горбачев.

Ельцина я обожаю, как и все, впрочем. Но для меня конкретно Ельцин не сделал ничего. А Горбачев посадил меня за один стол с Федерико Феллини.

Раньше, до перестройки, если бы Феллини захотел побеседовать с русским писателем, ему послали бы секретаря большого Союза писателей.

Был такой случай. В семидесятых годах меня возлюбил болгарский журнал «Панорама». Главный редактор журнала Леда Милева назначила мне премию – месяц отдыха на Золотых песках. Приглашение пришло в двух экземплярах: мне домой и в иностранную комиссию на имя Председателя.

Я пришла к Председателю и спросила:

– Получили?

– Получили. Но вы не поедете.

– Почему?

– Это очень большой кусок. На болгарские курорты у нас ездят секретари Союза и классики, которые не умерли.

– Так это я.

– Нет, – отмахнулся Председатель. – Вы еще молодая.

– Но пригласили МЕНЯ. ЛИЧНО. Ждут меня, а явится кто-то другой. Это же неприлично.

Председатель подумал, потом сказал:

– Вас все равно не выпустят кое-какие службы. Зачем вам нарываться на отказ?

– А я и у них спрошу: почему? Почему я не гожусь вашим службам? У меня два образования, музыкальное и сценарное, я морально устойчива, ни разу не разводилась. Что во мне не так?

Председатель подумал, потом сказал:

– Ну ладно, поезжайте.

Я поняла, что те самые службы именно он и совмещает.

Одновременно со мной Леда Милева пригласила переводчицу с болгарского. Вся лучшая болгарская литература была переведена этой женщиной. Ей отказали под предлогом, что сразу двоих они послать не могут.

На другой день я пришла к заместителю Председателя и сказала:

– Если может поехать только один человек, пусть едет переводчица.

Заместитель посмотрел на меня подозрительно и спросил:

– Вы ей чем-то обязаны?

– Нет, – сказала я. – Мы незнакомы.

– А почему вы пропускаете ее вместо себя?

– Потому что для меня это отдых, а для нее работа.

И в самом деле: Золотые пески – не Варадеро. Я в крайнем случае на Пицунду могу поехать. А переводчице нужна языковая среда, контакты, встречи.

Заместитель смотрел на меня искоса, будто высматривал истинные мотивы. Он не верил моим словам. Если я отдаю свое место, значит, есть причины, например: я кого-то убила, а переводчица видела и теперь шантажирует.

– Вы можете ехать, можете не ехать. Как хотите. Но переводчицу мы все равно не пустим. Она не умеет себя вести.

– А что она сделала?

– Дала негативное интервью.

Переводчица имела манеру говорить правду за десять лет до гласности.

Я поехала на Золотые пески. Мне достался столик с болгарским коммунистом по имени Веселин. Веселину восемьдесят лет. Он нехорош собой, неумен, приставуч. Он говорил каждое утро и каждый вечер: «Заходи ко мне в номер, я дам тебе кофе с коньяком». Я вежливо отказывалась: «Я утром не пью спиртное» или: «Я вечером не пью кофе». В зависимости от времени дня, когда поступало приглашение. Наконец ему надоела моя нерешительность.

– Почему ты ко мне не приходишь? – прямо спросил Веселин.

– Потому что вы старый, – столь же прямо сказала я.

– Это ничего.

– Вам ничего. А мне на вас смотреть.

Веселин не обиделся. Видимо, привык к отказам.

– Знаешь, я всю молодость просидел в подполье, строил социализм. У меня не было времени на личную жизнь. А сейчас социализм построен, и у меня появилось время для себя.

– А у меня все наоборот. Я всю молодость развлекалась, а сейчас мне хотелось бы поработать.

Но с чего я вдруг вспомнила о Золотых песках, Председателе, Веселине? Это тоже монстры. Но у Федерико они обаятельные. А монстры социализма – зловещие.

Я ждала, что Федерико спросит о политической ситуации в России. Но он спросил:

– Ты хорошо готовишь?

– Не знаю, как сказать, – растерялась я.

– Как есть, так и говори.

– Очень, очень хорошо, – выручила меня Клаудиа.

Федерико хотел познать Россию через конкретного человека. Общее через деталь. Я – конкретный человек. Женщина. А что важно в женщине? Не то, как она пишет, а как варит.

Подкатила тележка с живой рыбой. Ее толкал официант. Среди полусонных рыбьих туш топорщил клешню громадный краб.

– Вот этот, – указал Федерико. – Если ему суждено умереть, пусть это будет быстрее.

Я пишу эти строчки через две недели после падения КПСС. Я вижу краба, который в агонии топорщит свои клешни. И хочется сказать словами Феллини: если партии суждено умереть, пусть это будет как можно быстрее.

Официант отъехал. Федерико посмотрел на Клаудию и сказал:

– У тебя очень красивое платье.

Платье действительно было очень красивое и модное, из лиловой рогожки с вышивкой.

– А у меня? – ревниво спросила я.

– Кариссима! – вскричал Федерико. – Если я скажу тебе, что я вижу и чувствую, это будет звучать неправдоподобно… Если я скажу тебе…

И Федерико начал перечислять качества, которые я в себе совмещаю. Это было поощрение моей жизни, как книге адвоката, которую он не читал. Но все равно я испытала мощный стимул к жизни. Захотелось рано вставать, обливаться холодной водой, честно работать и любить ближних и тех, кто вдалеке.

Солнце проваливалось в море. Только что была половина, уже осталась одна макушка. «Умирал красавец вечер». Откуда это? Не помню…

Дочка Манфреди что-то шепнула своей маме.

– Она сказала, что переела и у нее проблема с талией, – перевела Клаудиа.

Итальянские женщины с пяти лет следят за талией.

В десять часов темнеет. Федерико собирается уезжать.

Мы провожаем его до машины. Федерико идет, немножко шаркая. Он густо жил. И его семьдесят лет – это концентрат. Если пожиже развести – будет 210. Один к трем.

Он обнимает меня и Клаудию. Позже мы сверим впечатления: это не старческое лапанье. Есть сила, жест, электричество. Его чувства молоды, мозг постоянно тренируется в интеллектуальном труде. Идеи бегут, опережая друг друга. Идеи бегут, а ноги шаркают.

– Манфреди! Где ты, Манфреди? – Федерико потерял в сумерках своего адвоката.