Темный ангел

65

Это была Эффи, никаких сомнений. Они повели меня в морг на опознание и все это время были так любезны – молчаливой любезностью палачей. Я чувствовал, как петля затягивается на шее с каждым вздохом… Она лежала на мраморной плите, чуть неровно, а в канавке у моих ног бежала зловонная дезинфицирующая жидкость, тихонько журча в необъятной тишине морга.

Я кивнул:

– Это Эффи.

– Да, сэр. – Сержант Мерль оставался бесстрастен, словно мы обсуждали тему, интереса не представляющую. – Врачи говорят, тело какое-то время пролежало в склепе. Приблизительно с Рождества. Видимо, холод замедлил… э… процесс разложения.

– Но, черт побери, я виделее!

Мерль посмотрел на меня пусто, словно вежливость не позволяла ему прокомментировать мои слова.

– Я видел ее… через несколько дней после этого!

Молчание.

– К тому же, если бы я знал, что она правда умерла, зачем мне было рассказывать вам, где она?

Сержант смущенно посмотрел на меня.

– Мистер Честер уже сообщил полиции, – сказал он. – Э-э… ответственность, сказал он, не давала ему покоя.

– Генри – больной человек! – фыркнул я. – Он не способен отличать факты от вымыслов.

– Этот джентльмен, несомненно, пребывает в смятении, сэр, – сказал Мерль. – Вообще говоря, доктор Рассел, психиатр, не уверен в его душевном здоровье.

Черт бы его побрал! Я видел, во что Генри играет: улики есть, но слово известного врача может значить, что Генри не придется держать ответ за убийство Эффи. Но будь я проклят, если позволю ему повесить это на меня.

– Вы говорили с Фанни Миллер? – Я слышал отчаяние в собственном голосе, но не мог ничего поделать. – Она-то расскажет вам правду. Это ведь она все придумала. Эффи жила у нее.

Снова безмолвный почтительный упрек.

– Я посылал человека на Крук-стрит, – невозмутимо произнес Мерль. – Но, к несчастью, там было пусто. Я оставил караульного у дома, но мисс Миллер пока не возвращалась. Да и никто другой, раз уж на то пошло.

Ну и новость. Меня словно обухом огрели.

– Соседи! – выдохнул я. – Спросите их. Спросите любого…

– Никто не помнит, чтобы когда-нибудь видел там молодую женщину, похожую на миссис Честер.

– Конечно, они не помнят! – выпалил я. – Говорю вам, она была переодета!

Мерль просто посмотрел на меня с печальным недоверием, и рука моя сама потянулась к шее. Невидимая петля затягивалась.

Думаю, вы знаете конец этой грязной истории – все знают. Даже здесь, среди racaille [36], я приобрел славу: они зовут меня козырным валетом и обращаются ко мне уважительно, как к джентльмену, которого ждет виселица. Иногда стражник подкидывает мне засаленную колоду карт, и я снисхожу до короткой партии в покер.

Я всегда выигрываю.

Судебное разбирательство прошло неплохо – вообще-то мне даже понравился этот спектакль. Защита была смелой, но ее легко задушили – я бы и сам сказал адвокату, что ссылка на невменяемость не пройдет, – но прокурор оказался злобным старым методистом, он раскопал все подробности моей пестрой карьеры, включая некоторые эпизоды, о которых я и сам забыл, и любовно смаковал детали. Еще там было много женщин, и, когда судья надел свою черную шапочку, его дрожащий старческий голос потонул в стонах и рыданиях. Женщины!

Ну, я получил свою отсрочку на три воскресенья – и ни в одно из них не стал встречаться со священником, но в конце концов он сам пришел ко мне. Ему невыносимо сознавать, сказал он, что нераскаявшийся грешник отправится на виселицу. Это легко исправить, заявил я: не вешайте меня! Вряд ли он оценил шутку. Они обделены чувством юмора. Со слезящимися старческими глазами он рассказывал мне про ад. Но я помню свою последнюю триумфальную картину «Содом и Гоморра» и думаю, что знаю про ад гораздо больше старого распутника. Ад там, куда попадают все грешницы, – я говорил вам, что люблю погорячее, – и, может быть, оттуда, снизу, я смогу заглянуть ангелам под платья, или рясы, или что они там носят, и узрю ответ на старый богословский вопрос.

Вижу, вы шокированы, падре. Но вспомните, что, не будь в аду грешников, не было бы развлечений для ребят в бельэтаже – и я всегда говорил, что должен выступать на сцене. Так что уберите ваши четки и выпейте глоток чего-нибудь согревающего – знаете, тут за деньги все можно купить, – и, может, партеечку-другую в карты, а потом, когда уйдете, сможете сказать, что выполнили свой долг. Поцелуйте за меня девочек и передайте им, что увидимся на танцах. Я ведь должен поддерживать репутацию.

Но иногда поздней ночью я лежу без сна и не перестаю удивляться, как они это провернули, Фанни и ее темная дочь. И иногда, когда секунды безжалостно падают в пустоту, я почти готов поверить… в сны, в видения… в маленьких холодных ночных скитальцев с тонкими ледяными пальцами, с алчущими ртами и еще более алчущими сердцами. В мстительных детей грез… в любовь, которая больше смерти и прочнее могилы.

И на этой сумрачной грани сна и яви появляется картинка – на трезвую голову мне всегда хорошо удавались картины, – картинка, которая, если прищуриться, становится почти четкой: на ней мать, так любившая свою мертвую дочь, что вернула ее, вселила в тело другой девочки, грустной и одинокой девочки, что нуждалась в любви; и эта нужда и любовь были так сильны, так звали ее сквозь темные пространства, что она пришла, страстно желая получить шанс на еще одну жизнь. О да, я знаю все о такомжелании. И вместе они, несчастная бледная девушка и та, потерянная, замерзшая, темная, создали одну женщину, с телом одной и разумом обеих, и знанием за пределами человеческого воображения…

По ночам, когда такие вещи кажутся возможными, я представляю, как эта женщина ходит по мостовой, в лунном свете, а ее ненужное тело лежит в морге: она идет, все еще голодная, все еще жаждущая… такая холодная… и такая сильная, что, если бы захотела, могла бы проходить сквозь стены и двери и преодолевать любые расстояния, и посещать своих убийц в изысканных кошмарах и восторженном безумии. Она сможет придумывать истории об убийствах или рисовать видения преисподней… но за яростью всегда останется это желание и ледяной безысходный голод. Мертвые не прощают.

Эти рассуждения пронизаны логикой – и странной, языческой поэзией. Классическое образование дает о себе знать, хоть в школе я и не проявлял достаточно усердия. Да, я тоже читал Эсхила и знаю, откуда Фанни взяла имена для своих кошек. И, зная это, я почти способен поверить… в ангелов, в демонов, в эриний… в эвменид.

Почти.

Мне ведь надо думать о своей репутации.

Смерть [37]

Эпилог

Рукопись из наследия Генри Пола Честера Январь 1881 года

Ангел тьмы беспокойно шевелится, и я смотрю в небо, омытое серым рассветом.

Время.

Внезапная паника повергает в дрожь мой несчастный позвоночник. Пол-лица у меня парализовано, но я снова чувствую безжалостный тик, словно какое-то крохотное злобное создание, запертое в моей глазнице, прогрызает себе путь наружу. Последняя карта в нашей игре – «Смерть»… Я знал это с самого начала, но хотя пустота у меня под ребрами – само облегчение, мозг противится уничтожению, глупая плоть вопит: нет нет нет нет! Веко ночи приподнимается, а под ним – Око Бога с бледно-голубой радужкой, жуткое, насмешливое.

Сказка рассказана, а я не Шехерезада, что ускользает прочь с рассветом. Волки не следуют за мной по пятам. Волк – у меня в голове, свернулся калачиком в пустом черепе, не дремлет…

Он голоден.

Ангел тьмы берет свою косу. Моя последняя мысль будет о Марте, о моем терновом венце, даме кубков, болиголове и хлорале, ребенке из грез и палаче, колдунье и грошовой шлюхе. Бледный свет падает на кривое лезвие – бери его, Коломбина, возьми мою жизнь, мои слова… Но скажи мне: ты любила, Шехерезада? Хотя бы раз ты любила?