Параметрическая локализация Абсолюта

Швырнув палочку от мороженого в урну, он понуро склонился, поставил локти на колени и взъерошил волосы, испортив лаковый пробор.

– Вот и сейчас не идёт из головы Катенька, когда на девушек молодых смотрю. Можешь ли сделать, внученька, чтобы забыл я её насовсем?

Вероника потянулась к нему, положила руку на плечо и дунула в ухо. Ой! Щекотно! Он вскочил. Ну, хватит сидеть! Пошли! Тебе куда, где ты живёшь? Вероника сказала, что она здесь поблизости. Сама доберёшься? Конечно! Они вместе перешли через улицу, свернули, и дедушка Вилен остановился у арки, ведущей во дворы. А мне, кажется, сюда, сказал он и обратился выходящему из дворов человеку в сером плаще:

– Извините! Здесь раньше было ателье по пошиву штор, вы не знаете, оно ещё работает?

Человек, намеревавшийся было повернуть из арки налево, от этого вопроса вздрогнул, буркнул «не в курсе» и свернул направо, ускорив шаг.

– Я его знаю! – заметила Вероника, – он раньше в нашей школе работал географом, а потом пропал куда-то. Зачем тебе эти шторы, Виля?

– Надо! – дедушка Вилен весело подмигнул Веронике и махнул рукой, прощаясь.

Глава 13. Всеволод Владиславович, географ

1. Замести следы

Поставив портфель между ногами, Всеволод Владиславович расплатился и, ожидая сдачу, надел плащ. Заведующая выбила чек, надменно взглянула в лоток кассового аппарата и попросила подождать – нет мелочи. Гордая осанка, высокая выбеленная причёска. Как парик. Императрица в изгнании. Всегда смотрит вниз – густо подведённые веки – в глаза никогда. Цок-цок, прошла за штору, копается в сумочке. Всеволод Владиславович сдвинулся к зеркалу, одёрнул воротник и расправил шёлковое кашне.  Прошёлся по волосам перламутровой расчёской, равняя пробор, провёл пальцем по бородке, поправил очки. Высокий гладкий лоб с тремя ровными морщинками, ничуть не старящими. Коснулся ближней шторы: синяя ткань, приятный приглушённый цвет, как будто мешковина, но нежнее и тоньше. Интересно, много ли у них заказывают штор, в самом деле? Или они всем отвечают, что сейчас нет в наличии, только под заказ из Италии. А если кто-то готов ждать под заказ? Ждут, ждут, а потом им отвечают, что эту модель сняли с производства. Но должна же быть бухгалтерская отчётность? Цок-цок, заведующая протянула ему несколько ассигнаций и чек. Всегда рады вам! Приходите.

Колокольчик над дверью сделал мелодичное динь-динь, и Всеволод Владиславович вышел на улицу. Славное осеннее солнце! Прохладное. Как я люблю эту погоду! Помахивая портфелем, он спустился по лестнице и не торопясь пошёл через двор к улице. Даже асфальт светел и ярок, каждое зёрнышко выпукло. Сладкое опустошение внизу живота, дырочка приятно ноет. Присяду где-нибудь по пути, выпью кофе, маленькую чашечку, маленькими глотками. Ветерок задувал в раскрытый плащ, и Всеволод Владиславович ловил его, как парусом, отведя в сторону руку в кармане. Скатал чек в шершавый шарик. Маленькая округлая чашечка с толстыми стенками, белая, а кофе чёрный-чёрный, кисленький, маслянистый, буду смотреть на прохожих. Времени ещё хватает. Кажется, слева, в квартале отсюда, есть кафе со столиками на улице.

– Извините!

Всеволод Владиславович вздрогнул.

– Здесь раньше было ателье по пошиву штор, вы не знаете, оно ещё работает?

Пижон в зелёном кафтане и девчонка. Что им нужно от меня?

– Не в курсе!

Всеволод Владиславович решительно свернул направо и зашагал прочь. Кто они такие? Неужели снова? Дойду вон до того дома и оглянусь. Рядом, чуть впереди, припарковалась машина, и сердце его застучало: за мной! Бежать? Из машины выбрались плотный усатый и дама в красном, усатый крутил на пальце ключи; перешли дорогу и остановились у магазина. Всеволод Владиславович оглянулся: за ним никто не шёл, только согбенная старушка с палочкой и авоськой. Зелёный кафтан и девчонка продолжали разговор у арки. Он миновал бирюзовый телепорт со строгим кондуктором в высокой фуражке. Вот на таких фуражках и держится тоталитаризм. А ведь кичатся свободой! Стыд и совесть, ля-ля. О какой свободе может идти речь, если каждый шаг твой известен, каждый продажный кондукторишка знает твою станцию назначения? Отследить – раз плюнуть. Инстинкт толкнул его за угол – проберусь дворами. Замести следы! Конечно, кто захочет – тот всё равно отыщет, но так спокойнее…

2. Беспокойство

Беспокойство томило Всеволода Владиславовича всю жизнь, сколько он себя знал. Всю жизнь приходилось таиться, скрываться, дрожать за преступления и тайные грехи. Даже самое раннее его детское воспоминание было связано с жарким, постыдным разоблачением: вонь и обжигающе горячая вода из крана в ванной. Обкакавшись, он пытается постирать шорты. Удалось ли отмыть пятно, он не помнил, но помнил вдруг нависнувшую сверху мать, вырвавшую шорты и молча потрясающую ими, онемев от гнева. И всегда страх. О, если бы только мать! Каким бы это было облегчением! Но в детстве против Всеволода Владиславовича выступал весь мир. Шаткие табуреты, скользкие полы, предательские трещины в асфальте, торчащие отовсюду дверные ручки – мир методично пытался повалить его, прорвать кожу, попробовать крови. Даже когда Всеволод Владиславович замирал и не двигался, воздух вокруг полнился смутной, безмолвной угрозой. Он помнил послеобеденный тихий час, тонкие сети трещинок в штукатурке стены и побелке потолка, на которые боялся смотреть, но смотрел, и из них постепенно проявлялись лица с ножами, зловещие, жестокие, но сдерживающие себя в свете солнца. Помнил ночи: как перед сном обматывал шарфом рот, чтобы в него не заползли муравьи. Но они неумолимо появлялись в самом сне, огромные, бледные, смертельные – муравьи медленно облепляли всё тело, забирались в уши, в глаза, в попу, в краник, а он не мог ни закричать, ни пошевелиться.

Утром, пробуждаясь после такого сна, он подолгу лежал, обессиленный, но счастливый. Лучше дневного света нет ничего на свете! – такие слова он придумал. Потом осторожно проверял, не осталось ли муравьёв в дырочках. Мать строго-настрого запрещала это делать, но он не мог не удостовериться. Накрывшись одеялом до самых глаз, он подвигал руки медленно-медленно, незаметно-незаметно, не выдавая себя ни одной морщинкой на поверхности, но мать входила и видела всё по его глазам. Руки! – говорила она. Давай сюда руки! И нюхала преступные пальцы. О, какая мерзость! Ты снова это сделал! И она, сощурившись, обещала ему, что улетит навсегда в Беландию и найдёт там себе чистого и послушного мальчика, а он пусть остаётся здесь и ковыряется в попе до тех пор, пока с пальцев не сойдут ногти! Всеволод Владиславович плакал и умолял маму не улетать, а когда она презрительно отправляла его мыть руки стиральным порошком, он с тоскливым страхом рассматривал свои обречённые ногти, беспомощно розовые, истончающиеся.

Почему я такой непослушный? – спрашивал он себя. Он ужасно боялся, что мать и впрямь не выдержит и оставит его, но ничего не мог с собой поделать. Например, сидя на унитазе и ожидая, что она в любую секунду может войти и проверить, он ловил с кухни каждый шорох. Когда брякала кастрюля, он ловко запускал руку в треугольник между ногами и сиденьем и гладил писю, помогая ей изливаться. Попа тоже нуждалась в помощи, но об этом он не смел даже думать. Шаги! Он начинал деловито раскручивать бумагу. Дверь распахивалась. Ну! Покажи руки! Мама нагибалась и нюхала, но чесночный запах мешал ей улавливать нежные оттенки. Она недоверчиво выпрямлялась и, чтобы визит не прошёл зря, напоминала: не мотай много бумаги! Или, например, лёжа в ванной, когда мать зачерпывала воду и, подозрительно щурясь, пробовала на вкус. Он пустил совсем маленькую струйку, неразличимую капельку, но сердце замирало от беспокойства. Смотри! Не писяй в воду! Покроешься бородавками! Надеясь, что второй раз она пробовать не станет, он с облегчением и наслаждением писял много, долго.

Позже он беспокоился, что его уличат в бассейне – иногда появлялась медсестра, спускала на верёвочке пробирку и несла на анализы в кабинет. Вдруг узнают, что это сделал именно он? Его назовут по фамилии, и все затихнут, остановятся, зашепчутся. Что он сделал, что он сделал? Он написял в бассейн! Отвращение на лицах одноклассников, все поспешно вылазят, моются мылом, осушают бассейн, моют с мылом. А его с позором, в чугунном молчании,  выставляют вон. Ещё позже, став взрослым и уже превратившись во Всеволода Владиславовича, он вспоминал детские страхи с улыбкой и ностальгией. Теперь он мог свободно и писять, и какать в ванну, никого не опасаясь. Но беспокойство не покинуло его, засев слишком глубоко. Иногда он ловил себя на том, что опасается встроенных видеокамер. Он ругал себя: ну кому, кому понадобилось бы встраивать видеокамеры у меня в квартире? Как это глупо!