Избранное

Теперь Пьеретта снова тяжело переносила свою беременность. У нее бывали минуты странного полузабытья. Ей казалось, что она барахтается в мутной воде и скользкие рыбешки вьются вокруг ее ног, касаются ее тела. Красавчик каждый вечер возвращался все позднее и позднее, валился в плетеное кресло и молчал. Пьеретта считала, что ему опротивели его бидоны, сыроварня и мучит тоска по родине. «Подумаем об этом потом, после родов». Сама не признаваясь себе, она искала предлога, лишь бы убежать из Клюзо. Ей виделась Генуя и огромные краны «Ансальдо», вскинувшие к небесам лес красных флагов.

В оправдание своих отлучек Красавчик ссылался на то, что они с Филиппом Летурно ездят на рыбалку куда-то в отдаленные места. То, что Красавчик проводил сейчас время с Филиппом, не нравилось Пьеретте, но она скрывала досаду, зная, что не сумеет объяснить ее своему другу. Как-то вечером он принес несколько форелей, но они были так похожи на тех рыб, которые чудились Пьеретте теперь во время беременности, что она схватила их, выбросила в окно и залилась слезами.

Фабричная ячейка, секретарем которой была Пьеретта, собралась за две недели до торжественного дня, на который было назначено открытие цеха «РО». В 1946–1947 годах собрания проводились еженедельно, а потом стали проходить раз в месяц. В октябре собрание откладывалось дважды. Первый раз потому, что многие рабочие после окончания трудового дня на фабрике нанимались на виноградники, так как уже начался сбор винограда, а во второй раз потому, что назначенное число совпало с днем традиционного праздника в соседней долине.

В этот, третий раз Пьеретта разослала на дом двадцати трем коммунистам специальные приглашения, подчеркнув в повестках особую важность предстоящего собрания, на котором обещал присутствовать секретарь секции; кроме того, во время перерыва она обегала все цеха и переговорила с каждым коммунистом лично; почти все обещали прийти; обычно только в редких случаях приглашенный набирался духу и прямо заявлял, что он не придет. Причины для непосещения собрания изобретались уже потом, на досуге.

Собрания ячейки проходили в задней комнате кафе, владелец которого сочувствовал коммунистам. Пьеретта и Миньо пришли сюда ровно в восемь тридцать, то есть в точно назначенное время.

В девять часов пришла работница, исполнявшая обязанности казначея ячейки, она работала в одном цехе с Пьереттой, и трудовой ее стаж в АПТО исчислялся тридцатью годами; в ожидании остальных она надела на нос очки, разложила на столе марки, ведомости, подписные листы. Миньо перечитывал вступительное слово, которое он набросал заранее. Пьеретта сидела возле печурки, зябко кутаясь в большой черный шерстяной платок.

Пробило десять — ни один приглашенный еще не явился. Казначейша дремала, опустив голову на сложенные на столе руки. Пьеретта упорно молчала. Миньо ходил взад и вперед по комнате, заложив руки за спину.

После десяти явилась молоденькая работница. Она осторожно приоткрыла дверь, боясь потревожить собравшихся. Пьеретта молча вскинула на нее глаза.

— Извиниться пришла, — пояснила работница. Но, окинув быстрым взглядом комнату, добавила: — Ага, вы уже кончили.

Казначейша проснулась.

— Подожди меня, — сказала она работнице, — пойдем домой вместе.

И обе женщины вышли из комнаты.

— Почему товарищи перестали ходить на собрания? — спросил Миньо.

— А я почем знаю? — ответила Пьеретта. Она сидела все в той же позе у печурки, по-прежнему кутаясь в черный вязаный платок.

— А тебе не кажется, — начал Миньо, — что с тех пор, как ты живешь с Бомаском, товарищи уже не так тебе доверяют, как прежде. Ведь вы не женаты. Я-то, конечно, знаю, что вы все равно что муж и жена. Но не забудь: ответственный товарищ обязан быть безупречным и в личной жизни.

Пьеретта вдруг вскочила со стула.

— Идиот, — бросила она Миньо. — Ты окончательно стал идиотом.

И быстрым шагом вышла из комнаты.

На следующий день после окончания смены Маргарита поджидала Пьеретту у дверей цеха. Взявшись под ручку, они вместе пошли домой. Против обыкновения Маргарита была на редкость молчалива. «Каких еще глупостей она натворила, — думала Пьеретта, — должно быть, что-нибудь уж совсем из ряда вон выходящее, раз она мнется и молчит».

— Мне нужно с тобой поговорить, — вдруг произнесла Маргарита…

И она запнулась.

«Так я и знала», — подумала Пьеретта. Ее подружка, несмотря на солидный жизненный опыт, отличалась поразительным легкомыслием. Большинство ее любовных приключений оканчивалось для нее печально. Пьеретта всякий раз удивлялась, как это воспоминание об операционном столе не отбило у Маргариты раз навсегда охоту заводить романы. Поэтому она прижала к себе локоть Маргариты и заглянула ей в лицо, стараясь облегчить трудное признание.

— Ты на меня ужасно рассердишься, — начала Маргарита.

— Ну говори, говори уж, — ласково отозвалась Пьеретта.

Пожалуй, впервые в жизни она испытывала чувство такой щемящей нежности к своей подруге. Много есть в Клюзо, да и вообще на белом свете товарищей, хороших товарищей, есть товарищи чуть похуже, есть совсем плохие, и, наконец, существуют просто изумительные люди, которых Пьеретта не знала или видела только мельком, о чьих подвигах читала в книгах и газетах. Но подруга у нее одна-единственная, и это — Маргарита. И до чего же прекрасно иметь подругу.

— Я боюсь, что тебе будет больно, — сказала Маргарита.

— Да говори же, — ласково настаивала Пьеретта.

— Ну ладно, тогда слушай, — решилась Маргарита. — Я сегодня попросилась, чтоб меня перевели в цех «РО».

Пьеретта молчала.

— Я знаю, что это нехорошо с моей стороны, — продолжала Маргарита.

В конце июня, когда пошли разговоры о «РО», Пьеретта несколько раз во время перерыва проводила беседы. Она предупреждала своих товарок, что дирекция приложит все усилия, лишь бы перетащить в цех «РО» любую из них. «Наш цех единственный, где каждая работница обслуживает только один станок, — поясняла она, — недаром наш цех зовут „стальным“. И верно, он стальной, не сгибается, да и только, к великому огорчению Нобле и дирекции. Но помните, нас будут пытаться разъединить. Впрочем, решайте сами». Работницы единодушно уверяли, что откажутся от всех возможных предложений. Цех дружно охранял свою коллективную честь, завоеванную годами борьбы.

— Пойми, — говорила Маргарита, — нет, ты пойми, не могу я больше здесь киснуть. Дядя и тетка, видно, никогда меня в Париж не вызовут. Не верю я больше их обещаниям. Их надо поставить перед свершившимся фактом. А в цехе «РО» я за три месяца прикоплю тридцать тысяч франков. С этими деньгами можно ехать в Париж, а там будет видно.

Пьеретте исполнилось только двадцать пять лет, но за ее плечами было восемь лет профсоюзной и политической борьбы. Предательство как таковое уже не потрясало ее теперь. Давно прошли и те времена, когда она чуть не заплакала, узнав, что великий Горький, великий писатель, свято веривший в счастливое будущее человека, самый любимый ее писатель, по доброй воле взял себе псевдонимом слово, означающее горечь. Она молча слушала Маргариту, только уголки губ чуть-чуть опустились книзу; ничем больше не выразила она своих чувств.

— Ты меня презираешь? — допытывалась Маргарита, она ждала упреков, уговоров, но только не этого молчания.

— А что ты будешь делать в Париже с тридцатью тысячами франков? спросила Пьеретта.

Она даже не огорчилась, она только всем существом своим почувствовала, что очень устала, устала сильнее, чем вчера, чем позавчера, чем за все эти дни, посвященные борьбе, исход которой вдруг показался ей таким далеким, таким бесконечно далеким, что у нее потемнело в глазах и она пошатнулась.

— Что с тобой? — испуганно проговорила Маргарита. — Да что с тобой?

— Ничего, — ответила Пьеретта. — Ты же знаешь, что я беременна.

В то же самое время Миньо вышел из почтового отделения и направился домой. Но по дороге он решил посмотреть, как идут приготовления к торжественному открытию цеха «РО».