Приглашенная

Персональный куратор помалкивал.

Я надеялся, что собеседник меня не поймет, посоветует не утомляться, и тогда мы отправимся с ним выпивать; была моя очередь; нынче я предложил бы ему отведать старинный русский коктейль «бомба» – коньяк пополам с шампанским; его предпочитали завсегдатаи наших ипподромов.

Но получилось иначе.

– Ага! – воскликнул персональный куратор. – Мы должны были бы объявить, что ты ни в коем случае не должен предпринимать таких попыток, Как полагается у знаменитого русского писателя Рэя Бредбери. Я-то думал, тебе все давно понятно. Ник. Относительно людей Силы Природы поддерживают временно́й баланс в виде феномена исключительно личного. У каждого свое время [56] , а всеобщее согласование времени – это древняя культурно-психологическая иллюзия, компромисс по взаимному согласию, Ник. Полезный для организма самообман. Просто люди постепенно приспособились, а не то человечество схватило бы хронический jetlаg с морской болезнью, и все бы только и делали, что непрерывно блевали.

– Ты же знаешь: ничто так легко не разрушается, как чувство времени, – продолжил куратор, когда мы вволю посмеялись. – Пару недель тебя подержат взаперти при искусственном свете или совсем без света – и ты уже толком не знаешь, день сейчас или ночь, сколько их, этих дней и ночей, прошло. А если ты сидишь взаперти не один, то обязательно начинаются споры: сейчас утро! Нет, сейчас вечер!.. Потому что не видно движения маятника: день – ночь, светло-темно. Стоит только лишить контрольную группу контактов с внешним миром, и довольно скоро их временно́е согласование друг с другом будет нарушено. Потому что общего для всех времени – нет. И наступает неразбериха.

Далее куратор сообщил, что – предположительно – общая масса темпоральной материи не является постоянной. Исследования, проводимые Фондом, показывают, что ее будто бы становится все меньше и меньше, тогда как людей – все больше и больше; парадокс, а?!

Но если, как он только что сказал, общего времени для нас – или у нас? – нет, то как этот парадокс надо понимать?

– Общего времени нет у людей , – поправил меня куратор. – Это – как очень личное дело каждого в о-очень секретной службе. Время – это не общедоступный воздух для дыхания, Ник. Оно надето на людей, словно хороший космический скафандр. В этом смысле любая темпоральная капсула для человека непроницаема – ни изнутри, ни снаружи. И ты не можешь ее снять. Но это не означает, что между отдельными скафандрами нет времени, что там – вакуум. Разве ты не заметил этого? Там своя… темпоральная атмосфера. И вот, наши говорят, она как-то… редеет или ее концентрация понижается. Или просто сокращается расстояние между капсулами? – Куратор изобразил крайнюю степень задумчивого недоумения, для чего пошли в ход не только физиономия, но также плечи и руки. – К сожалению, сведений об этом у нас недостаточно: за Силами Природы часто никак нельзя уследить. – И он подмигнул.

– Но ведь «Прометеевский Фонд» сумел с этим справиться?

– Как они объясняют, мы в состоянии проникнуть под оболочку только одной определенной капсулы зараз, и только при особых условиях. Все прочие твои капсулы остаются закрытыми. Понятно, их становится больше, но каждый до конца жизни находится в своем собственном, отведенном ему времени, и это состояние базовое. Оно не поддается нашим усилиям. И вообще, Ник, я культуролог.

Он, как водится, уклонялся в сторонние соображения, ускользал – но я не мог позволить ему в очередной раз меня околпачить.

– Да я же буду помнить, допустим, номер телефона… И могу позвонить…Куратор неожиданно вскочил на ноги и, ловко принимая какие-то обезьяньи позы, громко запел с преувеличенным кавказским акцентом что-то вроде: « Бит можит, ти забила мой номэр тэлыфона, ну пиристан смияца и пазваны скарэй !..» Я с трудом удерживался, чтобы не запеть и не заплясать вместе с ним, для чего мне пришлось ухватиться за поручни канцелярского креслица, на которое меня усадили. Впрочем, слов я не знал, и мне пришлось бы сопровождать пение куратора мычанием или воем.

– Это замечательная песня, но я ее когда-то чуть не возненавидел, – сказал куратор, когда все успокоилось. – Ты ее тоже помнишь?

Ничего подобного я не помнил. Судя по всему, подразумевался какой-то образчик советской эстрады кавказского или, шире, – восточного – извода [57] . Во мне сбереглось лишь единственное подходящее имя – некоего Рашида Бейбутова, да и то благодаря нашей соседке по коммунальному жилью Иде. По нескольку раз на день она, возясь у своей керосинки, запевала – столь же внезапно, что и мой куратор, – пронзительным истошным голосом: «Ах, эта родинка меня с ума свела-а-а!..», чем вызывала крайнее раздражение моей бабки, что хозяйничала неподалеку.– О-о, вы не любите Бэйбутова?! – изумлялась Ида. – Извините, но я его обожаю.

Куратор был в своем репертуаре. Но меня насторожил – даже, скорее, ужаснул – мой собственный отклик на эту, пускай несколько экстравагантную, но по внешности безобидную кураторскую выходку. Получалось, что я был не в состоянии верно оценить – что же такое творится со мной при посещениях «Прометеевского Фонда», где поначалу всё мне казалось таким умиротворяющим. Чрезмерного значения произошедшему придавать не следовало, но и задерживаться здесь без крайней необходимости – пользы не приносило.

Я счел за лучшее промолчать, а между тем куратор со смехом рассказывал, что по приезде в Москву ему пришлось прожить сколько-то недель в общежитии для аспирантов. Комнату гостю отвели, разумеется, отдельную, но за стеной у него обитала не то старшая дежурная, не то, м. б., комендант – одинокая дама средних лет, которая ежедневно часами слушала запись восточной песенки о телефонном звонке и громко, с большим чувством ей подпевала. В результате куратор, сам того не желая, затвердил эту нехитрую лирику…

– …И она так и осталась торчать у меня в голове…

– А у меня не выходит из головы то, о чем я тебя спросил.

– Знаешь, когда я уже готовился к московскому диплому, нам устроили интересный экзамен: проверку, действительно ли мы понимаем русские литературные тексты, особенно в поэзии. У нас был чудесный преподаватель. Он продиктовал нам две строчки из Батюшкова: «О память сердца! Ты сильней/рассудка памяти печальной…» – и попросил нас разобрать, что имеется в виду, кто тут сильнее – сердце, память или рассудок [58] . Не волнуйся. Твой вопрос решится сам собой.Мне хотелось выдать ему что-нибудь вроде “I see your point” или иное подобное речение из репертуара моего доброго старого приятеля Джорджа Донована, по которому я успел соскучиться; но в контексте нашей нынешней беседы это неизбежно прозвучало бы как «а пошел ты куда подальше» [59] . Поэтому я попросил прощения за свою непонятливость.

Кое-какие из наших разговоров существуют в виде аудиозаписи, которую я решался незаметно вести, если мы с куратором оказывались вне пределов его кабинета, – прочие я воспроизвожу здесь по памяти. Несмотря на известную их сумбурность, продолжительность и странность – сам-то я ничего странного в них не находил и употребляю прилагательное «странный» по соображениям ложной (в значении – «лживой») вежливости, пытаясь встать на точку зрения тех, кому попадутся на глаза мои заметки, – изо всех этих разговоров я ухитрился вынести то, что было для меня единственно важным – и подтверждало мои всегдашние ощущения, в совершенной правильности которых я и без того был убежден: моя Сашка Чумакова находилась и находится в пределах постижимых и достижимых , в пределах, т. с., технически доступных. (Кстати, столь же верным оказалось и мое чувство неисчезновения Кати; но ее положение разнится от положения Сашкиного в том, что по некоторым причинам, связанным с явлениями, которые мой собеседник определял как «природные», она не может быть про/от/пущена ко мне, как это должно было произойти с Сашкой.)

Для подписания предварительного соглашения о намерениях с Prometheus Fund мне предстояли встречи с юристами. Я позвонил по указанному в документации телефону – и секретарша с добродушнейшими, почти материнскими и вместе достаточно романтическими, несомненно латиноамериканскими в своей основе, интонациями, издавая какие-то смешные ойки-айки, сетуя таким образом на плотность и даже неполную определенность графика встреч моего адвоката – некоей Маргарет Глейзер, которую она именовала просто Магги, – и при этом разок назвав меня dear, но тут же перейдя на Mr. Oussoff, назначила час и число, легко меня устроившее: 4 сентября 2007 года.