Мой золотой Иерусалим

— Может, пойдем посмотрим, не стало ли посвободнее? Кто знает, вдруг желающих танцевать поубавилось?

Клара тоже поднялась и услышала, как отвечает:

— Большое спасибо, но если вы не против, я бы пошла и взглянула на себя в зеркало.

— Разумеется, — сказал он, — разумеется, — и даже проводил Клару до коридора, в конце которого находился дамский туалет, в котором Клара и скрылась и избавилась от Питера, а он — от нее. Она долго оставалась среди девочек с их обмороками, слезами и причитаниями из-за стрелок на чулках, а когда наконец вышла, Питер уже исчез. С облегчением в этом убедившись, Клара благополучно возвратилась к своей компании, где ее засыпали вопросами, свежими анекдотами и поведали о неслыханной, умопомрачительной выходке Джэнис, которая — все видели! — увела, да-да, у-ве-ла свою нынешнюю жертву куда-то, где больше свежего воздуха и меньше света, и с тех пор в родном кругу не появлялась.

Лежа ночью в постели, Клара думала о светлых волосах Питера Харронсона. И о руке итальянца, забравшейся к ней под чулок. И об Уолтере Эше. И пришла к выводу, что жизнь становится приятно насыщенной.

На следующее утро они уезжали. Здание вокзала, с которого уходил поезд, приводили в порядок; рабочие чистили стены, и Клара удивилась: зачем? Это же вокзал! Предложи кто-нибудь отскоблить вокзал в Нортэме, там бы в жизни не стали тратить на такое деньги. Но глядя на проявляющиеся из-под слоя копоти желтые плиты, Клара почти поняла, что это не только вокзал, но и произведение искусства: здание было украшено вычурными завитками, скульптурой, резьбой — хоть и некрасиво, но украшено.

Летом ее приняли в Лондонский университет, и она рассталась с Уолтером Эшем. Расставание произошло на лугу, где росли лютики и паслись молодые коровы. Однажды в жаркий полдень Клара и Уолтер отправились туда на велосипедах, она — с книгой, он — с намерением уговорить ее как можно больше обнажиться. Они лежали на уолтеровой куртке, Клара пыталась читать, Уолтер пытался с ней целоваться. Клара победила. Через час набежали облака, пришлось собрать вещи и вернуться к ограде, где были оставлены велосипеды. В дальнем конце поля, у ворот, паслись те самые коровы, и когда Клара с Уолтером приблизились, коровы развернулись им навстречу. Они стояли плотно в ряд, преграждая путь к воротам. Коров было около двадцати. Они не двигались.

Уолтер и Клара замедлили шаг. Клара испугалась; правда, она видела, что коровы еще маленькие, совсем телочки. Даже не бычки. И подумала про Уолтера: как он может, как он смеет медлить; хотя сама она помедлила, причем сознательно. Клара нерешительно стояла рядом с Уолтером, и в груди у нее клокотала буря презрения. Жестоко оскорбленная в самых нежных и гордых чувствах, она первая двинулась в сторону коров, и те послушно, тихо расступились, открывая путь к велосипедам и ей, и шагнувшему следом Уолтеру.

И тогда Клара без малейшего трепета подумала: я достойна лучшего, я пойду гораздо дальше, если мне будет за кем тянуться, я не хочу прокладывать путь другим, мне жаль тратить на это время.

Когда на следующий день Уолтер Эш ей позвонил, она не стала разговаривать. Она возвращала его письма нераспечатанными и выбросила все подаренные им мелочи. Остаток лета она провела у себя в комнате, лежа на кровати и пытаясь читать.

Глава 5

Клара знала, что Клелия обязательно появится; так и случилось. Не прошло и недели с их встречи на поэтическом вечере, как ей передали, что кто-то звонил и просил перезвонить по такому-то номеру; Клара позвонила, и Клелия сказала, что хотела бы зайти на чашку чая.

— Я бы пригласила вас к себе, — сказала она, — но у нас дома такой разброд, что лучше не усугублять ситуацию.

— Что вы, — сказала Клара, — конечно, приходите; мне будет приятно, если вы придете.

Клара не лукавила: она любила свою студенческую комнату и даже немного ею гордилась, пригласить сюда Клелию было абсолютно удобно, хотя обычно гости и все, что с ними связано, вызывали у Клары глубокое неприятие; ни разу за три университетских года она не устраивала ни традиционного чаепития, ни более изысканного коктейля, характерных для светской жизни такого рода заведений. И не из-за жадности, а по причине полнейшего неверия в свои силы; к тому же ее не покидало смутное ощущение, что приглашенные будут обречены на мучительную неловкость и скуку. Клара понимала, что это чувство отчасти тянется за ней из школьных лет, когда, изредка приглашая к себе подруг, она просиживала с ними в неизменном тягостном напряжении, пронизанном невидимым недовольством миссис Моэм; Кларе не у кого было научиться гостеприимству. Она сумела в достаточной мере побороть себя — спокойно относилась к визитам друзей и уже не бормотала бесконечные беспомощные извинения, впуская гостей в свое жилище; частично ее оправдывал замечательный, насквозь казенный вид комнаты, расположенной на четвертом этаже большого здания в центре Риджент-парка. Комната как комната, одна из многих — она ничего не значила, ни о чем не говорила, ничем Клару не выдавала. Клара радовалась ее безликости точно так же, как в одиннадцать лет радовалась унылым и грязным коридорам школы «Баттерсби». Она не пыталась ни украсить комнату, ни обжить ее, ни сделать по-настоящему своей; это было просто помещение, где лежали Кларины вещи. Многие ее подружки, стремясь создать домашний уют, покупали для своих комнат подушечки, картины и даже тратились на занавески; результаты Кларе нравились, но сама цель представлялась недостойной.

Сидя в ожидании Клелии, она смотрела из окна на парк, на весенние деревья и, не в силах сосредоточиться на испанском, думала, что ей делать дальше, когда не будет ни парка за окном, ни поддержки в виде стипендий, ни всегда таких убедительных (теперь уже больше по инерции) ссылок на университетскую занятость. Близились заключительные экзамены, и она не знала, что делать дальше; задуматься о будущем не хватало духу, ибо Клара понимала, что ничего заманчивого оно ей не сулит. Ее подружки тоже пребывали в нерешительности, но их ничто не торопило, не дышало в затылок, не тащило назад, не засасывало, не тянуло за подол. Клара же помнила: мать уверена, что она вернется домой.

Мысль о возвращении была убийственна, непосильна, но реального способа избежать возвращения Клара не видела. Она не понимала, зачем нужна матери и как та представляет себе Кларину жизнь в Нортэме; кому бы она ни говорила о своем положении, все ахали от ужаса, соболезновали и советовали: держись! Никто ни на секунду не допускал, что Клара действительно вернется домой. Иногда она объясняла: что же делать, мать вдова, живет совсем одна, у нее никого нет, она вроде как рассчитывает на меня; все сочувствовали еще больше, все говорили: да, мы видим, как тебе трудно вырваться. Но никому и в голову не приходило, что возвращение возможно. Все они бездумно, беззаботно считали само собой разумеющимся, что Кларе следует остаться в Лондоне или поехать за границу; а угрызения совести — что ж, надо потерпеть, тут и думать нечего.

Клара и сама почти постоянно так считала. Годы, проведенные в Лондоне, лишь укрепили ее в желании никогда отсюда не уезжать; пока она была здесь, мать, за исключением редких минут, оставалась пусть страшным, но все же воспоминанием, вполне терпимым, давно не опасным. Но существовали каникулы. Клара ждала их с ужасом и старалась урезать до минимума, записываясь на факультативные курсы лекций и отправляясь в поездки на континент, якобы необходимые для совершенствования в языках. Но как ни хитри, как ни отщипывай, каждый год летние каникулы надолго возвращали ее на Хартли-роуд. Оставаться в Лондоне у Клары не хватало ни средств, ни, в конечном счете, духу. И каждый приезд неизменно ввергал ее в то самое состояние бессловесной, дрожащей, растерянной тревоги, в котором она промучилась все детство; каждый раз Клара чувствовала, что отброшена к самому началу, что весь путь предстоит мучительно, шаг за шагом, пройти заново. Правда, она ошибалась и убеждалась в ошибке с началом каждого нового семестра, но первое впечатление было всегда именно такое, и каждый раз на Клару, выходящую из поезда на Нортэмском вокзале, с прежней силой обрушивалось отвращение, смешанное с грустью и угрызениями совести. В своих каникулярных страданиях она, как выяснилось, была не одинока; аналогичные тошнотворные переезды выводили из равновесия многих ее приятельниц, но никто не принимал этого так близко к сердцу. Они боролись, Клара же не находила в себе на это сил; приезжая домой, она не пыталась облегчить свою участь. Она ни с кем не общалась, наглухо закупоривалась в старом привычном мирке, ограниченном гостиной и ее комнатой, и неделями ее единственным развлечением были книги из списка обязательной литературы. Мир за окнами дома переставал существовать; когда один ее знакомый из Донкастера спросил, нельзя ли ему приехать и пригласить Клару куда-нибудь, она ответила «нет» — молодой человек ей нравился, но она знала, что выход из заточения обернется нестерпимой пыткой. Эти регулярные встряски продолжались три года; порой Клара в страхе искала у себя симптомы маниакальной депрессии иди шизофрении, но находила лишь признаки выздоровления, причем с каждым разом все более быстрого. Возвращаясь с каникул на первом курсе, она отходила день, а то и два; в последний же раз, едва войдя в лондонский поезд, она уже была в Лондоне.