Всадник с улицы Сент-Урбан

— А зачем вам в кибуце деньги?

— Здесь вообще больше жизни нет. Ради сына я хочу отсюда уехать.

— А вы… вы из Америки?

— Я из Терезиенштадта [247], а где до того жила, сама не знаю. — И она двинулась дальше разносить по столикам огурцы.

— Родственники прислали деньги. Меня просили передать их вам.

— Много?

Джейк почесал в затылке. Поразмыслил.

— Тысячу долларов.

— Тысячу долларов? — Она пожала плечами. — Но они же такие богатые!

— И сто долларов в месяц на содержание мальчика.

— А больше они дать не могут?

— Нет.

— А вы попробуйте. Поговорите с ними. Я дам вам с собой фотокарточку Зеева.

Они прошли к ее домику, в котором было три комнаты (считая вместе с детской). Оказывается, в Гешер-ха-Зиве уже не пытаются воспитывать детей централизованно, им позволено жить с родителями.

— Надеялись, что это поколение станет другим. Что дети будут избавлены от губительной опеки еврейской мамочки, но ничего не вышло. Родители все равно в детский дом просачивались, проносили вкусности. И если кто-то из детей простужался — мать тут как тут. Евреи! — закончила она грустно.

На каминной доске у нее стояла фотография Всадника, снятая году в 1948-м. Братец Джо в форме, верхом на белом скакуне.

— Этого коня он выиграл у сына мухтара [248]. Победил его в схватке.

Джейк спросил, были ли они тогда знакомы.

— Нет, но по рассказам я про то время многое знаю. Он был среди участников резни в Дейр-Яссине [249], несчастного для нас события. Некоторые говорят, он был там даже во главе какой-то из шаек, но это — кто знает? Сам он про это ничего не рассказывал.

В апреле 1948 года боевики Эцель и шайки Штерна [250] ни с того ни с сего напали на спокойную арабскую деревню Дейр-Яссин в западном предместье Иерусалима. Это был акт терроризма — арабам хотели преподать урок. Еврейское агентство отмежевалось от террористов, зато арабы стали использовать эту бойню для оправдания собственных жестокостей.

Вновь Джо там появился с третьим транспортным конвоем, направлявшимся в Иерусалим, тем самым, который понес тяжелые потери у Баб-эль-Вада. Множество сожженных машин так и оставили лежать у дороги — в напоминание.

— Это я видел.

— Тот конвой пробился последним. Привез курятину, яйца и мацу для Песаха, но надежды снова выбраться из Иерусалима уже не было. Йосеф присоединился к подразделению, воевавшему в Старом городе. Опять неприятности. На этот раз с «Нетурей карта». Ну, с этими… ортодоксами из ортодоксов — слыхали? Они до сих пор не признают государства, считают его самоуправством, ждут машиаха [251]. Один из этих седобородых пришел к нему и говорит: нельзя так поступать с детьми и женщинами — он имел в виду обстрелы и прочие ужасы. Предложил заключить с местными арабами особое перемирие, чтобы в их кварталах не воевали. Йосеф сказал, что, если старый осел выйдет с белым флагом, он лично его пристрелит. Вот прямо так — возьмет и пристрелит. Там было человек восемьсот набожных женщин с детьми — прятались в синагоге Йоханана бен Заккая [252], а арабы-то рядом, на другой стороне улицы! И когда раввины вышли с белой простыней, растянутой между двух шестов, кто-то с еврейских позиций взял да и выстрелил, одного из них ранил.

Всадника, который чудовищно пил, в Гешер-ха-Зиве не любили. Бывало, он вдруг исчезал — дня, этак, на три, на неделю: закатывал кутежи в Акре, где общался в основном с арабами на рынке. После всего, что потом случилось, нет никаких сомнений, что он был связан с контрабандой гашиша.

— Что вы имеете в виду? Что потом случилось?

— Ну, то есть после происшествия с Кастнером, — пояснила она.

В начале апреля 1944 года доктор Рудольф Кастнер, лидер общины венгерских евреев, установил контакт с гауптштурмфюрером Вислицени [253] из Sondereinsatzkommando Эйхмана и в условиях невообразимо мрачных и устрашающих договорился о выкупе на свободу тысячи семисот евреев за миллион шестьсот тысяч долларов. Выкупаемых еще предстояло выбрать из семисот пятидесяти тысяч тех, кого поэтому специально не предупреждали о том, что их ждут печи крематория и лишили тем самым возможности оказать сопротивление или бежать в леса. Среди тысячи семисот спасенных были и родственники Кастнера. Предпочтение отдавалось евреям влиятельным и из социальных верхов.

После войны Кастнер обосновался в Израиле. Много лет спустя в Иерусалиме появился какой-то помешанный, который стал поливать его грязью, на всех углах крича о том, что на самом-то деле Кастнер будто бы коллаборационист, чьи махинации привели к тому, что семьсот пятьдесят тысяч евреев в полном неведении отправились на гибель. А Всадник сидел в столовой кибуца пьяный и всех подзуживал — дескать, ну и что вы теперь собираетесь с этим делать? — как будто это было их проблемой. Как будто у них, как и у каждого в стране, от всей этой истории с обвинениями и воспоследовавшим судом не разрывалось сердце. Одни считали Кастнера воплощением всего гадостного и гнилого, что имело место в юденратах европейских городов, другие не соглашались: все ж таки время было ужасающее, и он спас столько жизней, сколько смог, а были и третьи — они говорили, что теперь вообще нельзя понять, чем руководствовались те, кто тогда действовал, так что пока лучше сидеть и помалкивать.

В 1953 году Кастнер подал в суд за клевету и выиграл процесс, но это была пиррова победа: его имя оказалось не столько очищено, сколько еще больше замарано, а что до Всадника, то он на следующее утро встал, завел грузовик и поехал будто бы на индюшачью ферму, но там не остановился. Грузовик потом нашли брошенным в Акре, а в Гешер-ха-Зиве Всадника больше никто никогда не видел.

В 1957 году состоялся еще один суд, который Кастнера оправдал полностью, но спустя несколько месяцев его прямо на улице застрелил какой-то венгерский еврей.

— Так, стоп. Минуточку, — прервал ее Джейк. — Вы хотите сказать, что все эти годы не видели его и не получали от него никаких вестей?

— Время от времени он появляется в Израиле, но не здесь. Понимаете, он ведь нас бросил еще за год до тех событий пятьдесят третьего. А весь пятьдесят первый пробыл во Франции. В Мэзон-Лафите [254], где его, как иностранца, официально тренером лошадей не взяли, и он работал нелегально, а по бумагам числился жокеем при частном лице.

— Он когда-нибудь говорил с вами о своих домашних? О Монреале?

— Только когда напивался. Говорил, что в смерти его отца повинны родственники, да и его они чуть до могилы не довели.

— Прямо так и сказал?

Она кивнула.

— А вы не можете вспомнить точные его слова? Они почти что довели его до могилы?

— Это было давно. Он пьяный был. Мы разругались. Разругались, понимаете? Йосеф не разрешил мне обратиться за немецкой компенсацией. Ой, гордый был такой! Не подступись! Не во всем, правда…

— Что вы имеете в виду — не во всем?

— Ну, только насчет того, чтобы не брать деньги у немцев, которые у нас же их и награбили — у кого ж еще-то? — но нет, нельзя, а вот у женщин их вымогать, это пожалуйста… — И, издав короткий, сухой смешок она погрузилась в горькие размышления.

— А зачем женщины давали ему деньги?

— Женщины. Их мужья, отцы… Теперь-то ни у кого уже нет причин бояться. Письма я все сожгла — все до единого. А уж родных своих, которые в Канаде, вы знаете, он таки ненавидел. Кроме того, он ведь лжец был каких поискать.

— А что за письма вы сожгли?

— Зачем вам все знать? Вас кто прислал тут разнюхивать?