Повесть о любви и тьме

Хорошо это или плохо — я этого и вправду не знаю. Новые времена и новых лидеров я не вправе судить, потому что мне, как и всем девушкам моего поколения, промыли мозги. И все-таки иногда мне кажется, что отношения между ним и ею, ты понимаешь, что я имею в виду, так вот, мне кажется, что в наши дни эти отношения стали более простыми. В те дни, когда я была «девушкой из приличной семьи», во взглядах на «это» таилось множество ножей и яда, все было окутано устрашающим туманом. Коснуться «этого» было все равно, что спуститься босиком в погреб, кишащий скорпионами. Все скрывали. Не говорили.

Однако без конца сплетничали, завидовали и злобствовали, говорили о деньгах, о болезнях, о жизненном успехе, о хорошей семье по сравнению с семьей не Бог весть какой. Эти темы мололи и перемалывали без конца. О характере у нас тоже рассуждали без конца: мол, у этой такой характер, а у той — не такой… А идеи! Сколько тогда у нас спорили об идеях! Сегодня даже представить себе что-либо подобное невозможно! Спорили об иудаизме, о сионизме, о Бунде, о коммунизме, об анархизме и нигилизме… Говорили об Америке, говорили о Ленине, говорили даже о женском вопросе, об эмансипации. И твоя тетя Хая была самой решительной из всех сестер в разговорах о женской эмансипации — понятно, что ее решительность проявлялась лишь в разговорах и спорах. Фаня тоже была в некоторой степени суфражисткой, но у нее были и сомнения. А я была маленькой и глупой, и мне всегда говорили: «Соня, помолчи! Соня, не мешай! Подожди, пока вырастешь и поймешь». И тогда я закрывала рот и слушала.

Вся молодежь у нас в те времена целый день размахивала свободой: свобода такая и свобода этакая. Но в том, что касалось отношений «между ним и ею», никакой свободы не было: были только босые ноги в темном погребе, кишащем скорпионами. Так было на самом деле. Это значит, что не проходило и недели, чтобы не пронесся жуткий слух о маленькой девочке, с которой случилось то, что случается с неосторожными маленькими девочками. Или о почтенной даме, которая влюбилась и сошла с ума. Или о соблазненной кем-то служанке, или о кухарке, сбежавшей с хозяйским сыном и вернувшейся с младенцем на руках, или о замужней учительнице, образованной, занимающей положение в обществе, которая вдруг влюбилась в кого-то, кинула ему под ноги все и оказалась бойкотируемой и осмеянной. Можно на иврите построить такое слово «осмеянный»? Но ты ведь понимаешь, что я подразумеваю под этим словом? В тот период, когда мы были всего лишь подростками, скромность была и клеткой, и единственной оградой между тобой и пропастью. Скромность, словно тридцатикилограммовый камень давила на грудь. Даже в ночных наших снах скромность бодрствовала, стоя у кровати и надзирая за нашими снами: это можно видеть во сне, а это никак нельзя увидеть девушке, и ей должно быть очень стыдно утром, при пробуждении, даже если о ее сне не знает ни одна живая душа.

Сегодня все, что касается темы «между ним и ею», возможно, покрыто меньшим мраком? Сегодня все немного проще? Тьма, которая окутывала тогда все эти отношения, давала мужчинам больше возможности использовать женщину во зло. С другой стороны, то, что сегодня все так просто, — разве это хорошо? Не оказывается ли все это слишком неприглядным?

Я слегка удивляюсь самой себе — как это я вообще говорю с тобой на эту тему? В юности иногда случалось, что мы перешептывались друг с дружкой. Но с парнем? Никогда за всю мою жизнь я не разговаривала обо всех этих вещах ни с одним парнем. Даже с Бумой, с которым мы, не сглазить бы, женаты уже почти шестьдесят лет. Как вообще вдруг возник об этом разговор? Ведь мы же говорили о Любови Никитичне и о Тасе с Ниной. Если ты однажды поедешь в Ровно, то сможешь устроить себе приключение — стать сыщиком и попытаться проверить, нет ли у них там, в муниципалитете, каких-либо документов, проливающих свет на эту тайну. Выяснить, была ли эта графиня или княгиня мамой девочек или не была? И вправду ли была она княгиней или графиней? А, возможно, Лебедевский, городской голова, прежний владелец дома, может, он-то и был отцом Таси и Нины, как, по всей видимости, был отцом бедной Доры?

Однако если подумать, то разве все документы, которые там были или не были, не сгорели уже десятки раз, когда пришли поляки, когда пришла Красная армия, а затем во время немецкой оккупации, когда немцы просто расстреляли всех нас во рвах и засыпали песком. Потом снова пришел Сталин с НКВД… Ровно много раз переходило из рук в руки, словно маленький котенок, над которым издеваются хулиганы, перебрасывая его друг другу: Россия — Польша — Германия — Россия. А теперь город вообще принадлежит не Польше и не России, а Украине. Или Белоруссии? А может, какой-то местной шайке? Я и сама не знаю, кому он сейчас принадлежит. Да и не очень хочу знать: того, что было, уже нет, а то, что есть сейчас, тоже со временем канет в небытие.

Весь мир, если посмотреть на него чуть со стороны, неизвестно, сколько протянет. Говорят, что наступит день, когда солнце погаснет, и все вернется во тьму. Так ради чего же люди режут друг друга на протяжении всей истории? Почему это так важно, какая власть будет в Кашмире или в двойной пещере праотцев в Хевроне? Вместо яблока с Древа жизни или с Древа познания, мы, по-видимому, получили от Змея ядовитое яблоко с Древа зла и съели его с аппетитом. Так закончился рай, и начался этот ад.

Эта княгиня, или графиня, Любовь Никитична, была то ли матерью, то ли гувернанткой двух девочек. И то ли она была родственницей прежнего городского головы Лебедевского, то ли он был ее должником. И то ли она и польский офицер полковник пан Закашевский были партнерами по карточной игре, то ли между ними были совсем иные отношения, ты, конечно же, сам поймешь, что я имею в виду.

Здесь так много «или-или»… Так мало знаем мы о даже о том, кто живет с тобой под одной крышей. Думаем, что знаем много, а выясняется, что не знаем ничего. Мама твоя, например… Нет, прости, я просто еще не в состоянии говорить непосредственно о ней. Только вокруг да около. Иначе рана начнет кровоточить. Я не буду говорить о Фане. Только о том, что было вокруг нее. То, что было вокруг Фани, это, возможно, немного и сама Фаня. Была у нас такая поговорка: когда по-настоящему кого-то любят, то любят даже его носовой платок.

Вот взгляни на это, пожалуйста. У меня есть здесь некоторые вещи, которые я могу показать тебе, а ты можешь даже потрогать их и понять, что мои рассказы — это не просто байки. Вот, погляди, пожалуйста, на это. Нет, это не скатерть, это наволочка, наволочка с вышитым рисунком. Когда-то девушки из хороших семей учились вышивать… И княгиня — или графиня? — Любовь Никитична вышила это мне в подарок. Как она сама мне сказала, голова, которая вышита здесь, — это силуэт кардинала Ришелье. Кто он такой, этот кардинал Ришелье? Этого я уже не помню. А может, я этого никогда и не знала. Я ведь совсем необразованная, не то, что Хая или Фаня. Их послали получать аттестат зрелости, а затем — в Прагу, учиться в университете. Я же была попроще. Про меня всегда говорили: «Сонечка, она такая симпатичная, но немного простушка». Меня послали в польский военный госпиталь, чтобы я получила диплом медицинской сестры. Но я очень хорошо помню: перед тем, как я оставила дом, княгиня сказала мне, что это голова кардинала Ришелье.

Может, ты знаешь, кем был кардинал Ришелье? Не имеет значения. Расскажешь мне в следующий раз, а то и вообще не расскажешь. В моем возрасте уже можно завершить жизнь, и не обладая великой честью знать, кто он, что он и как он, этот кардинал Ришелье. Кардиналов дополна, и почти все они ненавидят наш народ.

В глубине души я немного анархистка. Как папа. Мама твоя тоже была анархисткой в душе. Конечно, в среде Клаузнеров она ни в коем случае не могла это показать: и без того они считали ее несколько странной. Хотя вели они себя по отношению к ней с неизменной вежливостью. И вообще у Клаузнеров вежливость всегда была на первом месте. Твой другой дедушка, дедушка Александр, если только я не успевала отдернуть руку, тут же, бывало, целовал ее… Помнишь, была такая сказка — о коте в сапогах? Твоя мама была среди Клаузнеров словно плененная птица в клетке, висящей в гостиной семейства котов в сапогах.