Пианисты

Я хотел бы принести ей цветы, но не решился. Не знаю, кто я сейчас в Аниной жизни. Боюсь допустить какую-нибудь оплошность. В семье Скууг любая мелочь может оказаться роковой.

Калитка скрипит. У меня на белой рубашке появляются пятна пота. Стоит тропическая жара.

Они расположились в плетеных креслах, на столе накрыто к чаю. Под зонтом две тени. Но вот контуры становятся более отчетливыми. Они выглядят как две сестры, думаю я. Марианне слишком молода, чтобы быть Аниной матерью. Да, она — это Аня, какой я ее помню всего два года назад. Красивая, сильная, открытая девушка. А та, что сидит рядом с Марианне, отодвинувшись к самым кустам, это — призрак. При виде Ани меня пробирает дрожь. Она, если это возможно, похудела еще больше и еще больше побледнела. Теперь она уже не может этого скрыть, не помогает даже широкое легкое летнее платье с розово-голубым индийским узором. Я останавливаюсь, не зная, на кого мне смотреть. Но я пришел навестить именно Аню. Наши взгляды встречаются.

— Аня!

Она улыбается, похоже, что она рада меня видеть. Я быстро кошусь на Марианне. У нее измученное лицо.

— Мама приготовила нам чай. Иди сюда, садись.

Аня говорит немного старомодно, как пожилая дама, как будто она только случайно последние месяцы общалась с нами, с восемнадцатилетними. Я подхожу к ней. Наклоняюсь. Осторожно обнимаю, легко прикоснувшись к ее плечам. Кожа и кости. По-моему, она весит меньше сорока килограмм.

— Хорошо, что ты вернулась.

Она кивает.

— Я так мечтала о нашем саде. Вернуться домой в мае, когда цветет сирень, было для меня важнее, чем сдать выпускной экзамен. Но у меня получилось и то и другое.

— Ты сдала артиум?

Она удивлена:

— Разве мама не сказала тебе об этом? Но на это ушли почти все мои силы.

Я растерянно гляжу на Марианне. Она старается не смотреть мне в глаза. Я понимаю, что она этого не хотела. Что за всем стоит Брур Скууг.

— Садись, Аксель.

Я сажусь, беру чашку чая, печенье. Четыре месяца, думаю я, потрясенный. От нее ничего не осталось. Очевидно, она не может даже стоять без посторонней помощи.

Марианне встает, и я вздыхаю с облегчением.

— Думаю, у вас найдется, о чем поговорить. А мне необходимо сделать несколько телефонных звонков. Аксель, позови меня, когда будешь уходить.

Это сигнал, думаю я. Она хочет, чтобы я знал: Аню нельзя оставлять одну ни на минуту.

И вот мы с Аней одни. Она мне улыбается и протягивает руку. Я целую ей руку, словно мы живем в старые времена. В Ане самой появилось что-то старческое. Болезненное. Мне страшно додумать до конца свою мысль: похоже, что она умирает.

— Где ты была? — спрашиваю я.

— Папа не хотел никому этого говорить.

— Это тоже тайна?

— А что еще тайна?

— То, что ты занималась с Сельмой Люнге, было тайной. И что ты вообще играешь на фортепиано.

— У папы не было злого умысла. У него свои планы. Санаторию могло бы повредить, если б стало известно, что я там была.

— Значит, это все-таки был санаторий?

Она виновато смотрит на меня.

— Не надо меня больше ни о чем спрашивать. Я и так уже наболтала лишнего.

Разговор стопорится.

— А какие у тебя планы теперь? — наконец спрашиваю я.

— Отложить все на год.

— Что именно отложить?

— Папа хотел, чтобы у меня состоялся сольный концерт, настоящий дебют, уже этой осенью. Но мне нужно больше времени. Кроме того, мне надо найти другого педагога.

Я не верю своим ушам. Она говорит так, словно ничего не случилось, словно перед ней открыта вся жизнь. А сама не в силах даже стоять на ногах! Значит, Человек с карманным фонариком заставил ее пройти через сдачу экзамена? Да, в их кругах иметь аттестат считается необходимым, сердито думаю я. Но чего это стоило Ане?

— Ты больше не занимаешься с Сельмой?

— Это можно было предвидеть. Концерт не имел того успеха, на какой мы рассчитывали. Папа уже связался с профессорами в Швеции и в Германии. Иногда бывает полезно поменять пастбище.

Она говорит с остановками, монотонно, это напоминает мне Катрине в ее худшие дни. И усиливает мое подозрение, что Аня принимает какие-то сильные успокоительные препараты, однако спросить я не решаюсь.

— Как приятно тебя видеть! — говорит она.

У меня на глазах слезы.

— Мне так тебя не хватало, — всхлипнув, говорю я.

— Не плачь. Пожалуйста. Не надо. Вспомни, что, когда женщина спит с мужчиной, она больше зависит от него, чем он от нее.

— Господи, откуда ты это взяла?

— Так говорит папа.

Я улыбаюсь.

— Какая дичь! Но я хотел бы, чтобы ты зависела от меня.

Мы опять замолкаем. Мне о многом хочется ее расспросить.

— Привет тебе от всех наших, — говорю я. — Они вчера отпраздновали сдачу экзамена, как и следует настоящим выпускникам. Хотели и тебя позвать со всеми в город.

— Как приятно. Это было бы забавно.

— И у тебя хватило бы сил поехать?

— А почему не хватило бы?

— Аня, ты знаешь, что ты ужасно похудела?

Она медленно качает головой.

— Пожалуйста, не говори ничего о том, как я выгляжу. Я ем столько, сколько мне нужно. И хорошо себя чувствую.

— И что же ты собираешься делать летом?

— Заниматься. Собираться с силами. То, что случилось в январе, больше никогда не повторится.

— Ты играла не так плохо.

— Я играла плохо. И это непростительно.

— Так говорит твой отец?

— Не говори больше о моем папе. Я достаточно взрослая, чтобы иметь собственное мнение.

— Извини, я на минутку отойду — говорю я и быстро встаю.

Через стеклянные двери я вхожу в красный дом. Пахнет затхлостью.

Марианне сидит на кухне рядом с телефоном. Она только что положила трубку.

— Спасибо, что ты нашел время зайти, — говорит она.

— Что происходит? — спрашиваю я. — По-моему, Аня серьезно больна.

Марианне закрывает лицо руками.

— Я знаю. И ничего не могу с этим поделать.

— Ничего? Но ведь ты ее мать! — Я злюсь.

— То, что существует между ней и отцом, сильнее всего, на что я могу повлиять.

— Ты не смеешь так говорить! Ты ее мать!

— Именно поэтому. Я знаю, с кем имею дело.

— Ты должна что-то сделать! — Я почти кричу на нее.

Она делает мне знак, чтобы я говорил тише.

— Этим я и занимаюсь в настоящее время. — Только теперь я замечаю, что у нее дрожат руки.

— И что же ты сделала?

— Я заявила в полицию на своего мужа, Брура Скууга.

Из сада слышится зов. Мы больше не можем разговаривать. Я останавливаюсь в дверях, свет ослепляет меня — солнце, небо, белая и лиловая сирень. Я едва различаю сидящую в тени Аню.

— Куда ты пропал? — весело спрашивает она. — Я думала, ты утонул.

— Простата, — шучу я. — Моей жизни угрожает опасность.

— У тебя, как всегда, все будет в порядке, — мягко говорит она и снова протягивает мне руку. И я еще раз целую ее.

Мы смотрим вдаль.

— Ты была одна… там, в санатории?

— Да, — отвечает она. — Только я и папа.

— Когда ты вернулась?

— Зачем ты задаешь столько вопросов? Я вернулась вчера.

— Извини, просто я любопытный.

— Я тоже. Над чем ты сейчас работаешь?

— Шуберт. Последняя соната.

Она понимающе кивает.

— Сельма. Это ее конек. Последнее, что она играла.

— Ты говоришь так, словно она умерла.

— Да, как концертирующая пианистка она умерла. Для своего последнего концерта она выбрала сонату до минор. Эта соната меняет всю жизнь. Ты влюблен в Сельму?

— Упаси меня Бог! Почему ты об этом спросила? Ведь ты знаешь, в кого я влюблен!

Аня смеется.

— Я бы тебя поняла, если бы ты сказал что-то другое. Все влюбляются в Сельму Люнге. Даже я была в нее влюблена, некоторое время. Но это быстро прошло.

— Мне странно, что вы больше не поддерживаете связь друг с другом. Ты так тепло о ней говорила.