Толстая тетрадь

Завтра придет Лукас. Как сделать так, чтобы Мать об этом не узнала? Чтоб она не проснулась во время посещения Лукаса? Увезти ее? Скрыться? Где? Как? Как объяснить это Матери? Мы никогда отсюда не уезжали. Мать не хочет отсюда уезжать. Она думает, что это единственное место, где Лукас сможет найти нас, когда вернется.

И действительно, он нас нашел здесь.

Если это он.

Это точно он.

Мне не нужно никаких доказательств, чтобы убедиться в этом. Я знаю. Я знал, я всегда знал, что он не умер, что он вернется.

Но почему теперь? Почему так поздно? Почему после пятидесяти лет отсутствия?

Мне надо защищаться. Я должен защитить Мать. Я не хочу, чтобы Лукас разрушил наше спокойствие, привычки, счастье. Я не хочу потрясений в нашей жизни. Ни Мать, ни я не потерпим, чтоб Лукас рылся в прошлом, ворошил воспоминания, задавал Матери вопросы.

Я должен любой ценой устранить Лукаса, не дать ему открыть ужасную рану.

Стоит зима. Мне нужно экономить уголь. Я немного обогреваю комнату Матери электрическим радиатором, который я включаю за час до того, как она ляжет, и выключаю, когда она заснет, потом я снова включаю его за час до того, как она встанет.

Мне же самому хватает тепла от кухонной плиты и угольной печки в гостиной. Я встаю рано, чтобы сначала развести огонь в плите, а когда достаточно углей, я переношу часть их в печь гостиной. Я добавляю несколько брикетов и через полчаса там тоже становится тепло.

Поздно вечером, когда Мать уже спит, я открываю дверь кабинета, и туда сразу же начинает идти тепло из гостиной. Это маленькая комната, она согревается очень быстро. Там я переодеваюсь в пижаму и халат и начинаю писать. Поэтому, закончив, я могу прямо идти к себе в комнату и ложиться спать.

Сегодня вечером я слоняюсь по квартире. Я несколько раз захожу на кухню и останавливаюсь. Потом иду в детскую. Смотрю в сад. Голые ветки орехового дерева касаются стекла. Мелкий снег ложится на ветки, на землю тонким ледяным покровом.

Я брожу из одной комнаты в другую. Я уже открыл дверь в кабинет, я приму своего брата там. Как только брат придет, я закрою дверь, ничего, что будет холодно, я не хочу, чтобы Мать нас услышала или чтобы наш разговор разбудил ее.

Что я скажу, если это случится?

Скажу:

— Ложись в кровать, Мама, это просто журналист.

А что я скажу ему, брату?

— Это просто Антония, моя теща, мать жены. Она живет с нами уже несколько лет, с тех пор как овдовела. У нее не все в порядке с головой. Она все путает, все забывает. Иногда она воображает, что она моя настоящая мать, просто оттого что она меня воспитала.

Мне надо помешать им увидеться, иначе они узнают друг друга. А если Лукас не узнает мать, она узнает его и скажет:

— Лукас, сынок!

Я не хочу слышать это «Лукас, сынок!» Теперь уже не хочу. Так было бы слишком просто.

Сегодня, когда Мать спала после обеда, я перевел наручные и настенные часы в доме на час вперед. К счастью, в это время года солнце садится рано, около пяти часов дня уже совсем темно.

Я готовлю Матери ужин на час раньше. Морковное пюре, несколько картофелин, тушеное мясо, и на третье — карамельный крем.

Я накрываю стол на кухне, иду за Матерью к ней в комнату. Она входит в кухню и говорит:

— Я еще не проголодалась. Я говорю:

— Ты никогда не голодна, Мама. Нужно есть. Она говорит:

— Я поем потом. Я говорю:

— Потом все остынет. Она говорит:

— Возьмешь и погреешь. Или я вообще есть не буду.

Я говорю:

— Я приготовил тебе отвар для возбуждения аппетита.

В отвар я бросил пакетик того снотворного, которое она обычно принимает. Рядом с чашкой я положил еще одну порцию.

Через десять минут Мать засыпает, сидя перед телевизором. Я беру ее на руки, уношу в ее комнату, раздеваю, укладываю в постель.

Я возвращаюсь в гостиную. Я убавляю звук телевизора, оставляю меньше света. Я переставляю стрелки на час назад только на будильнике в кухне и на настенных часах гостиной.

До прихода брата я еще успеваю поесть. Я съедаю на кухне немного морковного пюре и тушеного мяса. Мать плохо пережевывает пищу, хотя я и заказал ей недавно новую искусственную челюсть. Еще у нее не очень хорошо с пищеварением.

Закончив есть, я мою посуду, убираю оставшуюся еду в холодильник, хватит как раз завтра на обед.

Я перехожу в салон. Я ставлю на столик возле кресла две рюмки и бутылку водки. Я пью и жду. Ровно в восемь я захожу посмотреть в комнату Матери. Она крепко спит. Начинается детектив, я пытаюсь смотреть его. Около восьми двадцати я отказываюсь от мысли смотреть фильм и встаю у окна кухни. Здесь свет не горит, и невозможно увидеть меня снаружи.

Ровно в двадцать тридцать к дому подъезжает большая черная машина, останавливается на тротуаре. Из нее выходит человек, подходит к ограде, звонит.

Я возвращаюсь в салон, говорю в переговорное устройство:

— Входите. Дверь открыта.

Я зажигаю лампу веранды, снова сажусь в свое кресло, входит мой брат. Он худ и бледен, он идет мне навстречу хромая, под мышкой у него папка. На глазах у меня наворачиваются слезы, я встаю, протягиваю ему руку:

— Добро пожаловать. Он говорит:

— Я не отниму у тебя много времени. Меня ждет машина.

Я говорю:

— Пройдите в мой кабинет. Там нам будет спокойнее.

Я оставляю звук телевизора. Если Мать проснется, она, как всегда, услышит звук детектива.

Брат спрашивает:

— Ты не выключаешь телевизор?

— Нет. А что? Из кабинета мы его не услышим.

Я беру бутылку и две рюмки, сажусь за письменный стол, показываю ему на противоположное кресло:

— Садитесь.

Я поднимаю бутылку:

— Налить?

— Да.

Мы пьем. Брат говорит:

— Это кабинет нашего отца. Ничего не изменилось. Я помню эту лампу, пишущую машинку, шкаф, стулья.

Я улыбаюсь:

— Что еще вы вспомнили?

— Все. Веранду и гостиную. Я знаю, где находятся кухня, детская и спальня родителей.

Я говорю:

— Это нетрудно. Тут все дома построены по одному образцу.

Он продолжает:

— Перед окном детской рос орех. Его ветки касались стекла, и к ним были привязаны качели. С двумя сиденьями. В глубине двора, под навесом, мы складывали самокаты и трехколесные велосипеды.

Я говорю:

— Под навесом и сейчас лежат игрушки, только другие. Это игрушки моих внуков.

Мы молчим. Я снова наполняю рюмки. Поставив рюмку на место, Лукас говорит:

— Скажи, Клаусс, где наши родители?

— Мои родители умерли. Что с вашими — я не знаю.

— Почему ты не говоришь мне «ты», Клаусс? Я — твой брат Лукас. Почему ты не хочешь мне поверить?

— Потому что мой брат умер. Я с удовольствием взглянул бы на ваши документы, если вы не возражаете.

Мой брат достает из кармана иностранный паспорт, протягивает мне. Он говорит:

— Не слишком на него полагайтесь. В нем есть ряд ошибок.

Я рассматриваю паспорт:

— Значит, ваше имя Клаус, с одним «с». Ваша дата рождения отличается от моей, а ведь мы с Лукасом близнецы. Вы на три года старше меня.

Я возвращаю ему паспорт. У брата дрожат руки, дрожит голос:

— Когда я перешел границу, мне было пятнадцать. Я сказал неправильную дату рождения, чтобы казаться старше, то есть совершеннолетним. Я не хотел, чтобы надо мной установили опеку.

— А имя? Почему вы изменили имя?

— Из-за тебя, Клаусс. Когда я заполнял анкету в кабинете у пограничников, я думал о тебе, о твоем имени, об имени, которое было со мной рядом все детство. И тогда вместо Лукаса я написал Клаус. Ты сделал то же, печатая свои стихи под именем Клаусса Лукаса. Почему Лукас? В память обо мне?

Я говорю:

— Действительно, в память о моем брате. Но откуда вы знаете, что я печатаю стихи?

— Я тоже пишу, только не стихи.

Он открывает портфель, вытаскивает оттуда толстую школьную тетрадь и кладет на стол.

— Вот моя последняя рукопись. Она не закончена. Я не успею ее дописать. Я оставляю ее тебе, ты ее допишешь. Нужно, чтоб ты ее дописал.