Горислава<br />Повести

Крисанф, слушавший долгую исповедь жены, горделиво добавил:

— Что верно, то верно: гостей-захожан почти всех отвадил. На рюмочку корешей много. Заявился как-то один гостенек, я ему плесь чаю без сахара. Он: «Хозяин, что-то у тебя чай несладкий?». Я ему: «А ты как чаек мешал — по часовой стрелке или против? — „Кажись, против“. — „По часовой надо, по часовой“». Вот так с ними толкую. Иной муж христарадничает весь день, у бабы на бутылку просит или питьевую заначку вымаливает. У меня — ни-ни. Я сам управляющий. Приказываю Мотре: не пискни! Ничего, что семейная жизнь с молодости покачнулась. Я и в наклонном виде стою, не падаю. Жужжат, жужжат в книгах — обоюд, любовь, согласие, нежность. Тьфу! Бабу держи в узде, не будет позор… подолу. Домострой знал, чему учить.

В деревне на меня тыкают: скупердяй. Есть малость. Скупость — не глупость. Я мужик-зажиточник, каким и отец мой был. Тут много охотников совет про мою душу устраивать (косо поглядел на Матрену Олеговну, прилегшую на кровать). У всякого языка хозяин есть. Дело, значит, хозяйское — пусть разнословят. Не скрываю: глаза у меня завидущие. Нажились при артели, горсть зерна боялись взять на току. Апосля из-под комбайнов машинами себе возили. Нынче, пока нового Ежова да нового Берию, как полканов, на народ не спустишь — порядка не жди. Это даже странно, что за полвека новые Берии не народились. Где-нибудь они есть, да притихли до срока. Выжидают, приглядываются, вынюхивают, чтобы в нужный момент нынешних врагов народа к стенке ставить, по тюрьмам гноить. Сыщутся расправщики, обязательно сыщутся… покрякает еще страна. Сейчас сесть есть на кого, ехать не на ком. Народ не слеп, видит, где главное хапужество идет, на каких столах пир горой, на каких оглодки доедаются.

Жулье-ворье не переводится. Люблю лихих молодцов по этой части. До чего ловкие шельмы попадаются. У нас одно время продавца не было. Обещали прислать, да все тянули. И вот открывается поутру магазин. Стоит за прилавком в белом халате мужичок, на вид видный. Фикса во рту золотая и перстень на левой руке.

По-о-шла бойкая торговля. С шуточками-прибауточками отвешивает да отмеривает… Под вечер с выручкой сбежал, прихватив вещички дорогие. По сей день ищут удальца. Так и получается: у кого денежки, тот девок целует, у кого нет — издали смакует. Раньше было десять заповедей, давно одиннадцатой обзавелись: не зевай, хватай. Ведь все равно атом на голову падет. Живут людишки, торопятся наторбить брюхо, в тряпки разодеться. Муравьи вон голые, а ничего себе — ползают, о вражде не помышляют. Трудодни не нужны. Пенсии тоже. Мотря долго деньги пенсионные лопатой гребла — по рублю не выходило на день. Опомнилось соцгосударство: братцы-крестьянцы, выручайте, жрать нечего, земля колхозная гибнет. Расхватывайте ее, частные фермы держите. На словах — сила, на деле — мыло. Одной рукой вроде дают скот и землю, другой забирают. Как? А вот так: держи скотину, а выпаса — у лешего на заимке. Откармливай свиней, а комбикорма тю-тю. Найдется когда-нибудь умная голова, напишет брошюрку: переход от социализма к капитализму… Говорю, что думаю. Меня по старчеству в тюрягу не закатают.

Народ от всякой неразберихи жизни спиваться стал. Раньше тоже пили, но дела умно вели. Мой отец, бывало, уйдет с рыбным обозом в город, пропьет рыбу, коней, сани. С одним бичом домой вертается. Глядь — снова всем обзавелся: заначка имелась. Без кубышки запросто пропасть можно. Отец любил застольничать. Накатит по стакану с горкой, скажет: пей, сын, до низа, ни капли на слезы не оставляй. Я с хлопчества вином зараженный. Могила вылечит, на врачей надежи нет. Моя громогласная Мотря страшшает: угубит тебя перегоночка. Знаю, но остановиться не могу. В жизни семь смертей напрасных. Восьмая — твоя. Засолодел от вина, но укорот глотке не сделаю. Хороший стакан сам к тебе подойдет, к плохому не подсяду.

В морозы бетонный склеп обрастал куржаком. Замазанные раствором трещины постепенно расширялись, стены обретали волнистость. В нескольких местах пришлось сделать подпорки. Бункер напоминал штольню, сосновые стойки и укосины заменяли крепь. Иногда крепеж опасно потрескивал. Хозяин не мог поручиться за дальнейшую прочность подземного убежища. Многотонные груженые машины, пролетающие по зимнику, сотрясали болотистую почву, тоже колебали бетонину, возведенную каторжной работой и кровавыми мозолями.

Рождение вечера и тьмы проходило ускоренно. Зрачками несметных глаз подсматривали за землей непонятные миры. В лучах солнечной славы купался остророгий месяц.

Старика преследовали кошмарные сновидения: четвертовали тупыми тесаками сыновья осужденного смолокура, поливали раны кипящей смолой. Гоготали, по-дикарски прыгали возле изуродованного туловища. Власть снов оказывалась сильнее Крисанфа: не мог пресечь их самопробуждением. Когда же разлеплял в темноте глаза, получая избавление от жути, долго не мог заснуть от молоточного стука сердца, от разных наваждений: на них была горазда бесконечная зимняя ночь. Просился на жительство в трубу неприкаянный ветер. Потрескивали избяные венцы. В подполице лопался бетон. Падали сбитые чрезмерной нагрузкой сосновые крепи. Храбрых крыс подхлестывал на разбой затяжной голод. Вгрызались в продуктовый ларь. Опрокидывали в кладовой банки. Кромсали утиные крылья, приготовленные для подметания возле печи.

Старый дворовый пес стал впадать в крепкую спячку, мог не услышать скрипа калитки, шагов. Хозяин держал глуховатого сторожа из жалости. Ел он теперь мало. Брошенный к конуре мосол не вызывал реакции: глядел на кость тупо, отрешенно. Даже не шевелил нозрями, не втягивал мясной дух. Воры, поджигатели, мстители могли подойти к избе преспокойно, поэтому мучимый бессонницей Крисанф часто сам выполнял роль сторожевой собаки. Обостренным в ночи слухом улавливал скрипы, шорохи, стуки-бряки. Заряженная двустволка висела возле дверного косяка. Под лавкой, положив широкую щеку на пол, дремал топор. Для полной предосторожности Крисанф натягивал на ночь перед крыльцом, возле калитки капроновые жилки, связанные с подвешенными консервными банками, другими побрякушками. Опробовал насторожку, остался доволен: гайки, битое стекло в банках поднимали добрый трезвон. Даже пес задирал голову и выл по-волчьи на конек крыши. Сунься теперь непрошенный гость — загремит телефончик, глухого разбудит.

Выйдя однажды по большой нужде, задел нечаянно невидимую леску — всполошил банки и дворнягу. Шел к туалету, начертыхался. Ночью без топора Крисанф на двор не выходил. Поставит в нужнике, открякается и снова рука плотно сжимает топорище.

Мучили сны. Мстила явь. Вдруг среди ночи в сплошной темноте являлась дектярная фигура смолокура Гришаева. Что в грозно поднятой руке — различить трудно: пестик от ступки, серп или гирька от амбарных весов. Крисанф пытается отпугнуть видение размашистым крестом — не исчезает. До боли во впадинах закрывает глаза — угольный человек начинает шевелиться, приближаться к постели. Приходится невольно приподнимать веки, приостанавливать движение смолокура. Мученик отводит глаза вправо — грозная фигура перемещается туда. Влево — она успевает очутиться и тут. Видению ничего не стоило упереться головой в потолок, придвинуться вплотную к иконам. Игольников приготовил охотничий нож, пырнул своего заклятого врага, не дающего жить даже ночью. Ничего не произошло с каменным немтырем. Крисанф пугливо побрел к буфету, нашарил дрожащей рукой графинчик, стакан. Расплескивая самогонку, набулькал через край. Протянул руку к угольному гостю.

— Давай, гад, выпьем мировую!.. Не принимаешь?! Ну, хрен с тобой — без тебя опрокину.

— Сыч, ложись спать! — пригрозила Матрена Олеговна.

— А че он, падла, сквозь стены проходит?! Это не его изба. Пусть убирается вон!

Хлестал видение графином, пинал… и стала рассасываться тьма во тьме… и поплыли оранжевые круги перед хмельными глазами. В курятнике прогорланил петух, задерживаясь на третьем раскатистом колене. Долго не возвращался порушенный сон.