Списанные

— Черт-те что получается у вас, — сказал Свиридов. — Кто-то наверху читал вашего друга Московиси — у него правда такая фамилия?

— Да, он француз. Русского происхождения, но отдаленного.

— Ага. Кто-то там читал вашего русского француза и по его критериям отбирает людей в список. Гипотетические меньшинства.

— А зачем отбирать? — Глазов посмотрел на Свиридова хитро, словно уже знал все ответы.

— А как иначе? Вы думаете — сделать? Создать активное меньшинство?

— Нет, ну это глупость клементьевская. Зачем им активное меньшинство, они хотят общество вообще без меньшинства… Просто — никого специально отбирать не надо. Вы никогда не задумывались над так называемым парадоксом Кожева?

— И про Кожева ничего не знаю. Что вы мне все эрудицию демонстрируете, Глеб Евгеньевич? Не выделывайтесь, сэр, покажите пальцем.

— Какая эрудиция, это общеизвестная вещь. Был такой философ, тоже жил во Франции, тоже из русских. Между прочим, родной племянник Кандинского. Он в двадцатом, кажется, уехал. Так он даже написал письмо Сталину с горячим одобрением репрессий, потому что увидел в них не репрессии, а способ воспитания нации. Не исключено, что так оно и было. А пришел он к этой мысли в результате так называемого парадокса Кожева: непонятен был критерий. Во французской революции — нагляден, в английской кромвелевской — запросто, даже в камбоджийской, до которой он не дожил, существовал образовательный и имущественный ценз, после которого высылали или забивали мотыгами. Но в России все действительно непонятно — торжество принципа неопределенности. Берут врагов и правоверных, своих и чужих, евреев и татар, низы и начальство, и каждая страта уверена, что ударяют именно по ней. Строго говоря, правило Кожева как раз в этом и заключается: если не можете сформулировать причину — ищите цель. То есть действие предпринимается не почему-то, а для чего-то. На самом деле почти любую вещь можно рассматривать с этих двух точек зрения — например, секс. Кто-то скажет, что это по любви, а кто-то — что ради зачатия. Но наличие беспричинности, абсурдности — как раз и есть симптом великой цели, и это вполне убедительная формулировка. Так что Клементьев, сам того не зная, реализует феноменологию Кожева. Кожев просто не додумался до одного простого принципа — чтобы его почувствовать, надо жить здесь, а он жил в Париже. Это вещь не теоретическая, а ситуативная…

— Я читал, что это была месть непрофессионалов, — вспомнил Свиридов. — Ефимов, кажется, писал, или еще кто-то из эмигрантов. Он изучил статистику — вышло, что брали в основном квалифицированных работников по доносам неквалифицированных…

— Это только часть правды. Ключевое слово здесь — донос. Брали не таких-то и таких-то, или, верней, их таковость и нетаковость выявлялась в процессе. Брали тех, кто не успел донести, по доносам тех, кто успел. Вот и вся классификация.

— Не думаю. Это что же, большинство взято по доносам?

— Подавляющее. Восемьдесят четыре процента, если быть точным.

— Не встречал этой цифры.

— Ну, она с небольшими разночтениями широко озвучивается. Да хоть бы и шестьдесят — все равно ясно, что достаточно было дать толчок, а остальное сделали сами. И вот те, кто успел донести раньше, сдали тех, кто по тем или иным причинам воздерживался. Так и определилось — кому сажать, кому сидеть. Те, кто успели донести, как раз и составляют идеальных граждан; те, кто не успели, — в принципе допустимая жертва.

— Да ладно, — сказал Свиридов. — А то не брали тех, кто доносил!

— Случалось, брали, — легко согласился Глазов, приступая к шашлыку. — Но во вторую очередь. Пока не остались те действительно кремневые люди, которые в результате выиграли войну. Те, с которыми власти было хорошо.

— И Ахматова входит в это число? — ехидно спросил Свиридов. — И Пастернак? И мой двоюродный дед?

— Про деда вашего я ничего не знаю, — не смутился Глазов, — Пастернак вовремя спозиционировал себя юродивым, насчет Ахматовой разные есть мнения…

— Вы допускаете, что она доносила?

— Я думаю, что в ее случае эффективней было взять мужа и сына, что и было исполнено. Вообще не забывайте, Сережа, что мы-то говорим в основном о промышленности и армии — то есть о тех, от кого что-то зависело. А искусство — вещь десятая, просто оно на виду. Я четко знаю, что среди исполнителей — тех, от кого в конечном счете и зависит жизнь государства, — берут не стихийно, а рационально. Инициативный, плодовитый доносчик по определению остается на свободе. А тот, кто тормознул, — по нравственным причинам или по лености, — в государстве нового типа не востребован. Можно даже сказать, что системная, человекообразующая черта новых людей — готовность донести с опережением, нужный для этого уровень социальной зависти, присматривание за чужим богатством, успехом и прочая. Чисто ситуативная вещь. Так и выявляется меньшинство, готовое на все. А потому не нужное.

— Ну и что в нашем случае?

— То же самое, с поправкой на масштаб, — пожал плечами Глазов. — Люди делятся на тех, кто составляет списки, и тех, кто в них попадает. Вот и все актуальное членение.

— Стоп, стоп. Вы хотите сказать, что список составлял не один человек?

— А как иначе? — Глазов даже отложил вилку, до того его потрясла свиридовская наивность. — Как вы себе представляете одного составителя, побывавшего на всех предприятиях, в газетах, у вас на студии? Нет, это результат целенаправленной работы, конечно. Рассылается по первым отделам, или как они сейчас называются, конкретный запрос: укажите людей, с вашей точки зрения неблагонадежных. А неблагонадежность — понятие широкое, Набоков ввел термин «непрозрачность», более удобный, по-моему. Что значит сегодня «неблагонадежен»? Недорадовался трудовым победам коллектива? Не съездил на тимбилдинг? Недопил на корпоративе? Прогулял работу без уважительных причин? Рассказал анекдот про Путина и овощи? Не работает. В начальники попадают люди, которые интуитивно чуют, кто прозрачен, а кто нет. Больше от начальства ничего и не требуется. Вы непрозрачны, я это безо всякого доноса вижу. И я непрозрачен — у меня больше одной мысли помещается в голове. И даже упомянутый вами шофер Тимофеев — приличный человек, потому что у него есть рабочая гордость и он ее ставит выше сословной; а лишними по умолчанию являются все, у кого имеются неконъюнктурные принципы. Не соотносящиеся с конкретной ситуацией. По этому же признаку и Маляров непрозрачен со своими ариями… ария голодных из оперы «Три дня не евши»…

— Майоров, — поправил Свиридов.

— Да, я путаюсь уже во всем этом списке… И бедная Лиза, болтушка, тоже ведь болтает не просто так. Откуда в ней этот страх? Да некомфортно ей в «Престиже», только и всего. И накроется скоро этот «Престиж» по открывшимся обстоятельствам.

— По каким?

— Делиться не хотели, я думаю. Да неважно. Она не на месте, у нее не светская психология, может, она вообще себя здесь чувствует чужой, или за сыновей боится, что им в армию идти… Вот они и направляют списки: такой-то, с нашей точки зрения, неблагонадежен, такая-то сомнительна… А дальше этот список доводится на всех уровнях до сведения контрольных, таможенных и иных влиятельных органов, и каждый делает что может, поскольку на прямые репрессии решаться не хотят. Имидж портить, с Западом ссориться — зачем? Если хотите знать, я всегда предполагал, что репрессии нового поколения пойдут по этому сценарию. Он такой сетевой. Факт наличия списка не скрывается — о нем все знают, и это полезно, чтобы люди боялись туда попасть и вели себя аккуратнее. Вы ведь заметили, что он расширяется? А число людей, бывших на конкретном сеансе, никак расширяться не может.

— Ну, может, добровольно вписываются? Как Борисов?

— Господь с вами. Борисов врун, болтун и хохотун, таких много не бывает. Я думаю, это новые неблагонадежные… потому что если список закроется, идея будет мертва. «Свои» почти всем уже сделали гадости, организация не должна простаивать.

— Глеб Евгеньевич. — Свиридов перестал понимать, где тут интеллектуальная спекуляция, а где вера в собственный бред. — Вы тоже, что ли, не верите, что перед нами список людей, в первую неделю проката посмотревших «Команду»?