Цивилизация птиц

Ну, еще чуть-чуть, долететь бы хоть вон до той гряды серых каменистых холмов. Я из последних сил набираю высоту.

Зелень. Посреди пустыни вокруг серебристой глади озера раскинулись пальмовые и оливковые рощи. На мелководье поблескивают панцири черепах.

Розовая стайка фламинго бродит в редких зарослях тростника. Разноцветные попугаи, щурки, птицы-носороги кричат скрипучими голосами.

Я сажусь на выступающий над поверхностью воды камень и пью. Наедаюсь мелких улиток, зерен, семян и засыпаю между сладко пахнущими ветвями инжира.

Они похожи на коней – развевающиеся гривы, копыта, длинные хвосты, поблескивающие, раздувающиеся ноздри.

Они ржут, бьют копытами, катаются по земле.

Посреди лба каждого из животных торчит длинный, острый, витой рог. Под гладкой белой кожей играют мышцы, пульсируют вены, в которых течет горячая кровь. Они мотают головами, топают, встают на задние ноги, грызутся, скачут галопом, наполняя пальмовую рощу ржанием и топотом копыт.

Единороги... Кобылы, жеребцы, жеребята щиплют сочную, зеленую траву, потрясая пышными гривами. Теплый ветерок, шевеля волосы, вздымает вокруг их голов мерцающие, светящиеся облачка.

Помнишь? Высохший голубь, запутавшийся в острых, крепких конских волосах и так и не сумевший выбраться. Это было так давно... И так далеко отсюда...

Единороги не вымерли, они выжили здесь, в этом окруженном пустыней оазисе.

Может остаться, забыть о возвращении?

Стоит ли возвращаться в далекий разрушенный город, к той нише в каменной стене, где в полдень трудно выдержать от жары и пыли?

Стоит ли подвергать себя опасности ради того, чтобы вернуться?

Не лучше ли остаться и жить там, где всегда вдоволь еды и пищи? Разве мне не нравятся переваренная в желудках единорогов трава, листья, кора и водоросли? Я нервно вытираю клюв о кору дерева.

Жду, когда мои силы восстановятся.

Я возвращаюсь.

Мчусь низко над пустыней. Цвет моих перьев сливается с цветом песка и камней, и потому я чувствую себя в безопасности.

Кружащие высоко в небе хищные птицы не замечают меня, будто меня вовсе и нет на свете.

Может, они принимают меня за привидение, мираж, неясную тень на песке, обрывок паутины, сухую ветку, унесенную с места потоком разогретого воздуха. Я лечу от оазиса к оазису, от камня к камню, от холма к холму.

Я не уверена, что лечу туда, куда хотела лететь, и все же лечу дальше, веря, что поступила правильно, выбрав именно эту дорогу, надеясь, что именно она приведет меня к цели.

Я останавливаюсь лишь тогда, когда меня вынуждают это сделать усталость, жажда, голод.

Но часто бывает так, что в высмотренном издалека месте воды уже нет и нужно продолжать поиски.

Я ошиблась? Поверила в мираж? Заблудилась?

Меня охватывает страх смерти. Я снова замечаю везде под тонким слоем песка засохшие трупы зверей, рассыпающиеся кости.

Преодолей свой страх, Голубка, иначе не долетишь.

Оазисы высыхают, умирают.

Растрескавшееся дно бывшего озера, высохшие рыбы, лягушки, черепахи, головастики, тритоны.

Вокруг мертвого, почерневшего ствола яблони застыл высохший змей с серой сморщенной кожей.

Я испугалась и улетела прочь.

По ночам я тоже лечу вперед. Взмываю повыше в небо и, ритмично взмахивая крыльями, засыпаю под лунным светом.

Я сплю на лету и лишь на рассвете снижаюсь, чтобы выбрать место для короткого отдыха на земле.

Я просыпаюсь, лежа среди растрескавшихся плоских камней и плит, покрытых углублениями в виде точек и линий. Похожие следы оставляют в безветренные дни птицы на мокром морском берегу и на песчаных барханах.

Я приподнимаюсь, встряхиваюсь, выщипываю из-под хвоста несколько едва державшихся на своих местах пе­рышек.

Они завертелись, закрутились и, отлетев в сторону, застыли на стелющихся по земле колючках.

Я внимательно осматриваю все щели в каменных плитах в надежде найти принесенные ветром зерна и вдруг вздрагиваю. Меня охватывает глубокое предчувствие скорого возвращения.

Возвращения?

Но куда?

Разве я уже бывала здесь?

Когда?

Да! Я была здесь! Несомненно! Но была ли я тогда самой собой? И как вообще может быть такое?

Я сжимаюсь в комочек, втягиваю голову в крылья... И вдруг расправляю их, словно для полета, и снова опускаю вниз, так что кончики касаются камней.

Я была здесь. Я знаю, что уже была здесь.

Я уже видела эти плоские, гладкие камни, исчерченные, изборожденные мелкими канавками, отверстиями, знаками.

Кто оставил эти следы? Кто вытесал, просверлил, прочертил, процарапал их?

Именно поэтому я вернулась. Меня вели вперед свет, звезды, ветер, тучи, движущиеся по пустыне тени. Да. Я уже была здесь. Но были ли у меня тогда крылья? Я бегаю среди камней, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь.

Вон там, под скалой, горел куст. Я стояла перед ним. Он полыхал чистым ясным пламенем. Совсем как оливковое дерево.

Да возможно ли такое? Ведь голуби боятся огня, потому что их перья мгновенно вспыхивают от малейшей искорки.

Зачем же мне понадобилось так близко подойти к этому пламени?

Я боюсь? Но почему?

Я боюсь смутных воспоминаний, боюсь теней, которые убивают, переходя от ворот к воротам, от двери к двери.

Чего же я боюсь? Воспоминаний или снов?

А может, даже и не снов, не воспоминаний, а чего-то более далекого, таинственного, неизвестного?

У подножия скал до сих пор растут кусты – сухие, посеревшие, колючие растения пустыни. Мелкие птички вьют свои гнезда среди колючек, потому что только там они чувствуют себя в безопасности.

Я утоляю жажду водой, что сочится из-под камня, и улетаю.

С чердака я вылетаю только раз в день. На берегах узенького ручейка отыскиваю набухшие в воде семена и мелких улиток. Когда жара становится совсем невыносимой и ручей высыхает, я высасываю влагу из песка на дне русла или осторожно слизываю утреннюю росу с серо-зеленых кактусов, которые с каждым годом все гуще разрастаются на городских улицах.

Мои перья меняются – теряют цвет, становятся светлее. На рассвете, в утреннем тумане, крылья отливают прозрачным розоватым светом.

Мой клюв тоже совсем побелел, полинял и кажется прозрачным, как стекло. Лапы, когда-то кроваво-красные, с розовыми коготками на концах, стали серебристыми, с легким розовым оттенком. Чешуйки крошатся, опадают, превращаясь в белую пыль.

Солнце пустыни лишило пигмента даже мои глаза. Когда-то золотистые радужные оболочки стали белыми.

На них резко выделяются черные точки зрачков – совсем как у пустынных ящериц. Я сильно похудела. Я уже давно не несу яиц, и мне больше не надо заботиться о безопасности своего потомства.

Мое последнее яйцо было не крупнее зернышка фасоли. Из него не мог бы вылупиться птенец. Я разбила его и съела. Карликовое яйцо означает старость.

Иногда я подкармливаю птенцов молодых голубок, которым всегда не хватает корма. Воркованием и взмахами крыльев предупреждаю их об опасности, если вблизи появляется змея, лиса или ястреб.

Каждое утро я кружу над городом, наблюдая, как на него наступает пустыня. Принесенный ветрами песок засыпает улицы, вползает в дома и гробницы, оседает на крышах, которые гнутся и оседают под его тяжестью.

По утрам я стряхиваю с перьев пыль, навеянную ночным ветром из пустыни. Я кашляю, фыркаю, чихаю. Невидимые пылинки забивают ноздри и горло. Я редко купаюсь – в основном, весной, когда выпадают редкие теплые дожди и ручей превращается в реку. Скоро пустыня окончательно поглотит город, похоронит под песчаными барханами и башни, и стену из тесаного камня, под которой любят отдыхать козероги.

Когда-то я летала к морю, проносилась над долинами, где росли фиговые деревья, зеленели апельсиновые и оливковые рощи. Теперь долины посерели, выжженные лучами солнца, а в каналах совсем не осталось воды.