Рождественская оратория

Ах, какая сказка на сон грядущий! Она сидела на краешке моей постели и читала, сперва нерешительно, будто стараясь внушить мне, что это скучно, непонятно и чересчур перегружено трудными словами, но, поскольку я никогда не выказывал признаков усталости, ей оставалось продолжать чтение, до конца.

…Но теперь сокрушает мне сердце

Тяжкой своею судьбой Одиссей хитроумный;

                                                             давно он

Страждет, в разлуке с своими, на острове,

                                                     волнообъятом

Пупе широкого моря лесистом…

^[85]

Тут ее глаза наполнялись слезами, и мы держали друг друга за руки, меж тем как светлоокая богиня Афина легко, словно ветер, скользила над водами и беспредельной землею.

Бурно с вершины Олимпа в Итаку шагнула

                                                                  богиня.

Там на дворе, у порога дверей Одиссеева дома

 Стала она с медноострым копьем, облеченная

                                                                  в образ

Гостя, тафийцев властителя, Ментеса;

                                                  собранных вместе

Всех женихов, многобуйных мужей, там богиня

                                                                   узрела;

В кости играя, сидели они перед входом на кожах

Ими убитых быков; а глашатаи, стол учреждая,

Вместе с рабами проворными бегали: те наливали

Воду с вином в пировые кратеры; а те, ноздреватой

Губкой омывши столы, их сдвигали и, разного

                                                                       мяса

Много нарезав, его разносили. Богиню Афину

Прежде других Телемах богоравный увидел.

                                                            Прискорбен

Сердцем, в кругу женихов он сидел, об одном

                                                              помышляя:

Где благородный отец и как, возвратяся в отчизну,

Хищников он по всему своему разгоняет жилищу,

Власть восприимет и будет опять у себя

                                                            господином.

В мыслях таких с женихами сидя, он увидел Афину;

Тотчас он встал и ко входу поспешно пошел,

                                                                  негодуя

В сердце, что странник был ждать принужден

                                         за порогом; приближась,

Взял он за правую руку пришельца, копье его

                                                                   принял,

Голос потом свой возвысил и бросил крылатое

                                                                    слово:

«Радуйся, странник; войди к нам, радушно тебя

                                                            угостим мы;

нужду ж свою нам объявишь, насытившись

                                                        нашею пищей».

^[86]

С какою же вестью явилась светлоокая богиня: Сиднер жив. Он на пути к дому, и она сказала, что я очень с ним сходен, а я, через Телемаха, рассудительного сына, отвечал:

Все расскажу откровенно, чтоб мог ты всю истину

                                                                     ведать.

Мать уверяет, что сын я ему, но сам я не знаю

Ведать о том, кто отец наш, наверное, нам

                                                             невозможно.

Лучше б, однако, желал я, чтоб мне не такой

                                                             злополучный

Муж был отцом; во владеньях своих он до старости б

                                                                    поздней

Дожил. Но если уж ты вопрошаешь, то он,

                                                              из живущих

Самый несчастливый ныне, отец мне, как думают

                                                                       люди.

^[87]

Обои у меня в комнате были с оранжево-красным узором, и когда мама, уходя, оставляла дверь приоткрытой, так что на пол падала полоска света и я мог слышать, как она в гостиной садилась в кресло (что она там делала, я так и не узнал; если я иной раз вставал пописать и видел ее, она сидела совершенно неподвижно, не читала и не вышивала), — так вот, когда она уходила, эти обои превращались в карту островов, проливов, морей. Там сражался Сиднер, который, возможно, был моим отцом, на сей счет мама согласно кивала, но как бы не придавая этому значения, а ведь если это правда, выходит, он — дар, и надо ждать его, когда бури утихнут. И если он — мой отец, тогда мама — моя мать, а если Сиднер — Одиссей, то Фанни — Пенелопа, и я засыпал,

«про себя размышляя о многом»

^[88]

.

_____________

— Где же все твои женихи, мама?

Я сидел в своем кресле у чайного столика, этакий сгусток любопытства средь тихих сумерек, из открытого окна доносился шорох грабель — сосед широкими мерными взмахами чистил свою дорожку, потом зазвонили воскресные колокола. Мама поправила штору, стерла пыль с подоконника, вытрясла за окно пыльную тряпку, переставила на рояль букет фрезий, которые напоминают о себе нежным ароматом только в тишине, в размышлениях о минувшем и в ожидании, там она остановилась и взглянула на меня.

— О-о! Как ты можешь такое думать.

Я не понимал, как она может такое говорить. У настоящей Пенелопы должно быть множество женихов, буянящих в прихожей и в комнатах, здесь же всегда было пусто. До известной степени она увела меня в тот мир, где все занимает свое место, делается зримым, упорядоченным и обязательно придет к завершению, как только вернется Сиднер. Я был Телемахом, был сопричастен и конечно же стану Сиднеру помощником в последней битве. Но для начала битва должна состояться. И вот теперь Фанни рвала тонкую паутину мыслей, которой оплела меня, потому что черпала свои мысли из взрослого мира фальшивой добропорядочности и необъяснимо запретных пороков, для меня еще недоступного.