И поджег этот дом

Розмари подняла голову и глядела на меня, беззвучно шевеля губами. И на миг я душой прозрел ее горе: даже подбитый глаз и тот был свидетелем ее преданности, превозмогшей и обиды, и синяки, и затрещины, и его измены. Что потеряла она в нем, я не понимал: почему горюет дама прекрасная о таком человеке, как Мейсон? Но, повторяю, на миг я печально прозрел, я подумал, что горюет она, наверно, о тех ночах, когда они любили друг друга, когда она шептала в спутанные волосы спящего: «Булка», или о тех утрах первой любовной лихорадки, когда он казался ей верным рыцарем, не только богатым, но и нежным, когда жизнь с ним обещала так много. Она нервно схватилась за голову; волосы рассыпались, шпильки полетели на пол.

– Питер, – умоляюще сказала она, – он этого не сделал, я знаю. Он просто…

– Пойдем, деточка, – сказала Мегги.

Ледяная ладонь Розмари лежала на моей руке; она хотела добавить что-то еще, но губы опять зашевелились беззвучно, и, судорожно вздохнув, она повернулась и пошла, а вернее сказать, заковыляла – таким мучительным было ее продвижение – по плиткам к двери. Я смотрел ей в спину: добрая женщина, думал я, натерпелась горя с живым и опять горюет – о мертвом; славная женщина; она шла, роняя шпильки из золотых волос, смяв под мышкой «Нью-Йоркер».

– Если хотите знать, – доверительно шепнула мне Мегги, уходя за ней, – так ему и надо, мерзавцу. Это какое-то чудовище. Говорят, у девушки ни одной целой кости не осталось.

Я подождал на дворе, пока не уехали кинематографисты. Эвакуация их была спазматически стремительна; никакое воинское подразделение, вынужденное к отходу, не могло бы осуществить его так споро. В фургонах и на грузовиках, в «универсалах» и на мотороллерах, на «фиатах», на «альфа-ромео» и на «бьюиках» с откидным верхом они потянулись мимо дверей караваном беженцев. Я, помню, пожалел, что больше не увижу Крипса. Предпоследним выехал автобус с техниками, а за ним открытая машина с Глорией Манджиамеле, все еще над чем-то хихикавшей, и Карлтоном Бёрнсом, чье худое собачье лицо было запрокинуто к опрокинутой бутылке виски. Все это – не их печаль, еще минута – и они исчезнут из виду, и только будут мигать светляки да мелькать ушаны на тихой улице, как тысячу лет назад при добром Рожере, сицилийском короле.

Так в конце дня я вернулся к Кинсолвингам. Неизвестно для чего я прикрыл за собой большие деревянные двери: может быть, чтобы отделаться от далекого и беспрестанного похоронного звона, может быть, чтобы отгородиться, пусть на время, от самого города, от его тяжкой атмосферы, пропитанной мрачностью, страхом и угрозой. Безлюдный, стихший двор был усыпан бумажками, коробками и прочими отбросами отъезда. Глаза сами собой обратились к потолку: пленная птица все еще рвалась к луне через стеклянную лилию фонаря, но без прежней исступленности, почти бессильно хлопая крыльями, и недолго оставалось до той минуты, когда она упадет на эти оскверненные, раздавленные плитки и умрет. Раньше ее мучения трогали меня, а сейчас оставили равнодушным. Я вообще ничего не чувствовал, словно всю волю выкачали из меня до капли, всю силу из мышц и костей – клони и гни меня в любую сторону, я уступлю, как водоросль. Наверху затопали чьи-то ноги. Я подумал (если только память меня не обманывает), что сейчас увижу Мейсона – сейчас он выйдет на балкон, замашет мне длинной рукой, капризно крикнет: «Питси!» – и потребует, чтобы я с ним выпил. Мало того, в секундном помрачении я решил, что это он и есть – человек был того же роста, – но это оказался всего лишь местный рабочий из прислуги Ветергаза, который вышел из двери Мейсона и поволок вниз ящик с мусором, механически буркнув бессмысленное «Prego», [172]после чего скривил губы и обдал меня презрительным взглядом.

Через зеленую дверь я вошел в комнату Касса: все та же грязь, все тот же хаос, освещенные все той же тусклой лампочкой. Тишина, никого в доме. С прошлой ночи тут ничего не тронули; веревка с волглым бельем, повешенная кукла на мольберте, разбросанные комиксы, сигарные окурки, бутылки – всё на прежних, если можно так выразиться, местах. Только запах стал крепче, забористее. Когда я зажег верхний свет, три упитанные мыши сиганули со стола, как три пушистые мушкетные пули, и, с троекратным отчетливым стуком приземлившись на пол, шмыгнули за стенную панель. Но ничто не могло смутить моего голода: я вспомнил, что мельком видел где-то комнату, похожую на кухню, и стал рыскать по верхнему этажу, обдирая щиколотки, зажигая спички. Наконец янаткнулся в коридоре на допотопный ледник и открыл его; лед давно растаял, внутри шкафа было сыро и тепло, пахло кислятиной, а на липких нечистых полках стояла одна бутылка кока-колы, пузырек с раствором витаминов для грудного ребенка и черствый кусок сыра. Я выдавил несколько капель витамина в кока-колу и с бутылкой и сыром вернулся в комнату. Тут я откопал еще окаменевшую половинку батона, тоже съел и продолжал сидеть, ничего не чувствуя, дряблый, как кусок студня. Сидел долго и думал, что делать дальше.

Наконец – было уже совсем темно, часов, наверное, девять, – со стороны сада, из-за бассейна, долетели голоса. Тонкие и пронзительные, они раздавались где-то далеко, я подумал, что там ссорятся женщины; потом они приблизились, и стало ясно, что это детские голоса. По мощеным дорожкам сада зашаркали ноги, зашуршали кусты, хлопнули двери. Потом на лестнице раздались выкрики по-английски и по-итальянски, и после короткой возни на площадке они ворвались в комнату, как повсюду врываются домой дети летним вечером – запыхавшиеся, с потными лбами, расчесывая комариные укусы. За ними тащилась Поппи, неся самого маленького, который крепко спал, несмотря на шум.

– Пегги! – скомандовала она. – Тимоти! Фелиция! Все в кровать! Без разговоров! – Я встал и кашлянул. – А, это вы, мистер Леверетт! – Лицо у нее было измученное и несчастное, на голове – линялая косынка. Такие хорошенькие, худенькие, прозрачные липа показывают настроение, как лакмусовая бумажка: тени от усталости под глазами напоминали разводы сажи. – Вы видели Касса? – закричала она, широко раскрывая рот. В голосе ее была мольба, слезы – и никаких светских ужимок, никакой благовоспитанности; так горюет трехлетняя девочка, потерявшая куклу. – Вы его видели? Я везде его искала! Я не видела его с прошлой ночи!

Завопил кто-то из детей. «Мама, я хочу cioccolato! [173]» – «Cioccolato!» – подхватил другой. И в одно мгновение у меня на глазах разразилась форменная буря: все – кроме старшей девочки, которая чинно сидела на стуле, – вопили что есть мочи, требуя шоколадку, и младенец на руках у Поппи тоже присоединился к ним – он проснулся в испуге, сразу сделался малиновый и заорал. Всю жизнь от детского крика на меня находит оторопь; я вынул сигарету, закурил и загородился от них облаком дыма.

– Прекратите! – взвизгнула Поппи. – Прекратите, дети! Чтоб вам! – Грудь у нее вздымалась, она чуть не плакала. – Прошу вас, прекратите, – взмолилась она, и дети притихли. – Не могу я вам дать шоколад. Нету его. Негу его у нас, я же вам говорила. Ну ложитесь спать. – Маленький продолжал плакать, и, укачивая его, она сама захныкала. – Вы не видели Касса? – Она обернулась ко мне, но в голосе у нее был не вопрос, а просьба, как будто она не верила, что я его не видел.

– Нет, не видел. Можно у вас…

– Вы слышали, что сегодня случилось? – сказала она с испуганным видом. – Какой ужас. Вы слыхали когда-нибудь такой ужас?

– Мама, что случилось? – спросил Тимоти. Он возил пальцами в банке из-под сардин и слизывал с них загустевшее прованское масло; вид у него был такой голодный, что я не мог его осудить. – Мама, скажи, что случилось. – повторил он простодушно и без всякого интереса.

– А я знаю, что случилось, – сказала Пегги, которая сидела на стуле, не доставая ногами до пола. Она вздернула бровь и с видом превосходства опустила уголки губ: ангельское дитя, с лучистыми глазами и ярко-золотыми волосами. – Противный Флагг прыгнул…