Хрупкая душа

Сколько же времени нужно, чтобы ребенок стал твоим?Возможно, столько же, сколько нужно, чтобы из новой машины выветрился запах, а новый дом начал собирать пыль. Возможно, это был тот самый процесс, который принято называть «сближением»: процесс узнавания своего ребенка, как самого себя.

Но как быть, если ребенку узнать своего родителя не удавалось?

Взять, к примеру, меня и мою биологическую мать. Или тебя. Ты задавалась вопросом, зачем твоей матери понадобились мои услуги? Зачем за тобой по пятам ходят люди с камерой? Возвращаясь в класс, не догадывалась ли ты, что мать специально заставила тебя плакать, чтобы разжалобить присяжных?

Слова Шарлотты эхом звенели у меня в ушах: «Прости, что Молли заставила тебя попытаться». Но ведь заставила ее не Молли. На этом настояла сама Шарлотта. Действительно ли ее заботило восстановление диапазона движений в твоей правой руке после перелома? Или же она знала, что ты расплачешься перед камерой?

У меня детей не было и, возможно, не будет никогда. Но я знала немало людей, которые ненавидели своих матерей — то ли слишком холодных, то ли слишком радетельных. То ли они слишком часто жаловались, то ли ничего не замечали. В ходе взросления мы все отдаляемся от своих матерей, это неизбежно.

У меня вышло по-другому. Я росла, ощущая незримый буфер между собой и своей приемной матерью. Однажды на уроке химии я узнала, что объекты вообще не могут соприкасаться: из-за отталкивания ионов сохраняется инфинитезимальное пространство. Так что даже если вам кажется, что вы держите человека за руку или третесь о какой-то предмет, на атомарном уровне это неправда. К своим приемным родителям я теперь относилась точно так же: если взглянуть невооруженным глазом, мы представляли собой неделимое единство счастливых людей. Но я знала, что этот микроскопический зазор все равно никогда не закрыть.

Может, это и нормально. Может, матерям свойственно по-всякому отталкивать своих дочерей — сознательно ли, бессознательно. Одни — как, например, моя — отдавали себе отчет, отказываясь от новорожденных. Другие, как Шарлотта, — нет. То, как она эксплуатировала тебя на съемках, добиваясь, как ей казалось, высшего блага, вызвало в моей душе ненависть — и к ней самой, и ко всему этому делу. Я хотела прекратить съемки, хотела убраться от нее подальше, прежде чем нарушу юридическую этику и выскажу всю правду в глаза.

Но пока я думала, как поскорее покончить со всем этим, случилось то, на что я так рассчитывала, — катастрофа. Ты, правда, ниоткуда не упала, но оборудование дало сбой: забирая твои инструменты после занятий, Шарлотта увидела на инвалидном кресле сдувшуюся покрышку.

— Уиллоу, — из последних сил выдавила она, — ты разве не заметила?

— А запаски у вас нет? — спросила я, как будто в доме О’Киф должен был быть специальный шкаф с запасными инвалидными креслами и скобами. Был же у них, в конце концов, шкаф с лонгетами, бинтами, повязками и гипсом.

— Нет, — ответила Шарлотта. — Но в велосипедном магазине найдется. — Она достала мобильный и набрала номер Амелии. — Я чуть задержусь… Нет, ничего не сломала. Кресло сломалось.

В магазине не оказалось двадцать второго размера, но к концу недели обещали подвезти.

— Следовательно, — пояснила Шарлотта, — у нас есть два варианта: или я потрачу вдвое больше денег в бостонском магазине медицинских товаров, или Уиллоу проведет остаток недели без кресла.

Через час мы подъехали к зданию школы. Амелия восседала на своем рюкзаке с весьма сердитым видом.

— К твоему сведению, — сказала она, — у меня завтра три контрольные.

— А почему ты не подготовилась, пока ждала нас? — спросила ты.

— Тебя кто-то спрашивал?

К четырем часам дня я совершенно выбилась из сил. Шарлотта расположилась за компьютером, пытаясь найти кресла со скидкой в Интернете. Амелия рисовала карточки-подсказки с французскими словами. А ты сидела у себя в комнате с розовой керамической свинкой на коленях.

— Жаль, что так вышло с креслом, — сказала я.

Ты лишь пожала плечами.

— Такое часто бывает. В прошлый раз продавцы вытаскивали волосы из передних колес, потому что они перестали крутиться.

— Гадость какая!

— Ага… Гадость.

Я присела рядом с тобой, а оператор украдкой переместился в угол комнаты.

— У тебя в школе так много друзей…

— Да нет. В основном ребята говорят всякие глупости. Вроде того, как мне повезло, что я езжу в кресле, потому что им приходится ходить в спортзал пешком. Или на стадион. Или еще куда-то.

— Но ты же не считаешь, что тебе повезло?

— Нет. Весело только поначалу. А если всю жизнь ездишь в этом кресле, то уже как-то надоедает. — Она подняла взгляд. — Вы имеете в виду этих ребят, которых видели сегодня? Они мне не друзья.

— Но все так хотели сидеть с тобой за обедом…

— Они все хотели попасть в кино. — Ты потрясла копилкой. Внутри зазвенело. — А вы знали, что живые свиньи думают точно так же, как мы? И всяким фокусам их можно научить. Как собак, только быстрее.

— Вот это да! Ты копишь на щенка?

— Нет. Я отдам свои карманные деньги маме, чтобы она купила покрышку для моего кресла и не волновалась из-за цены. — Ты выдернула черную пробку из дна копилки — и на пол хлынул водопад из мелочи и редких скомканных долларов. — Когда я последний раз считала, тут было семь долларов шестнадцать центов.

— Уиллоу, — сказала я, выделяя каждое слово, — мама не просила тебя покупать колесо.

— Не просила. Но если не придется тратиться, она, может, не захочет от меня избавляться.

Меня как громом поразило.

— Уиллоу, но ты же знаешь, что мама тебя любит! Иногда кажется, что мамы не любят своих детей… Но если присмотреться, поймешь, что они хотят им помочь. Хотят, чтобы они жили лучше. Понимаешь?

— Наверное.

Ты снова перевернула свою копилку. Звук был такой, будто ее наполнили битым стеклом.

— Можно вас на минуту? — спросила я, войдя в кабинет, где Шарлотта изучала результаты поиска.

Она подскочила от неожиданности.

— Простите. Я понимаю, что вы не затем сюда пришли, чтобы смотреть, как я ковыряюсь в Интернете.

Я затворила за собой дверь.

— Забудьте о покрышке, Шарлотта. Я только что была у Уиллоу в комнате. Она считает деньги в своей копилке. Хочет отдать всё вам. Пытается купить ваше расположение.

— Это просто смешно!

— Да? А к каким выводам пришли бы вы на месте шестилетней девочки, чья мать подала в суд из-за того, что с дочерью что-то не так?

— Вы же мой адвокат! — воскликнула Шарлотта. — Вы же должны помогать мне, а не твердить, какая я паскудная мать.

— Я и пытаюсь вам помочь. Если честно, я не знаю, как слепить убедительное видео из того, что мы сегодня наснимали. По состоянию на текущий момент присяжные могут пожалеть Уиллоу, но вас они возненавидят.

Весь запал Шарлотты в одночасье испарился. Она, будто из нее выпустили весь воздух, упала в то же кресло, в котором я ее застала у компьютера.

— Когда вы впервые заикнулись об «ошибочном рождении», я была солидарна с Шоном. Мне казалось, что ничего омерзительнее этого термина я в жизни не слышала. Все эти годы я просто делала то, что должна была делать. Я знала, что люди смотрят на нас с Уиллоу и думают: «Бедная девочка, бедная женщина». Но, знаете, мне самой так не казалось. Она моя дочь, и я буду заботиться о ней, чего бы мне это ни стоило. Вот и всё. А потом вы с Робертом Рамирезом стали беседовать со мной, стали задавать вопросы. И я подумала: кому-то же удается это провернуть! Я как будто жила под землей и вдруг на мгновение увидела небо. Как после этого возвращаться в подземелье?

У меня зарделись щеки. Я прекрасно понимала чувства Шарлотты, но мне претила мысль, что у нас с ней может быть хоть что-то общее. И все же я помнила тот день, когда узнала, что меня удочерили. Что где-то живут мои настоящие мама и папа. И эта мысль преследовала меня постоянно — пускай не явно, пускай подспудно.

Адвокаты славятся своим умением стряпать иски из самых неожиданных ингредиентов. Особенно если на кону большая сумма компенсации. Но виновна ли я в распаде этой семьи? Неужели мы с Бобом сотворили это чудовище?