Время прибытия

А позже появляется и робкая вера в то, что должны появиться слова «возвращающие любовь», что пройдет желание разбираться в причинах разрыва: «пусть остается тайной, почему / Мы, полюбив, однажды разлюбили»… Одним словом, сначала переживается, а затем и пишется подлинная «история любви». Финал ее часто – предсказуемый:

Или вот еще один вариант завершения любовной истории, записанной на скрижалях отдельной человеческой жизни и обеспеченной «личным опытом» все того же «лирического героя»:

Необыкновенно весомо здесь слово «бессмысленно». В одном определении – целая повесть. Впрочем, емкость поэтического слова всегда изумляет. Пишущие стихи это знают, те, кто любят настоящую поэзию – тоже.

Читая именно любовную лирику Полякова, я из нынешнего своего далека явственно вижу, как менялась не столько лексика и музыка, сколько энергетика его стихотворений. Для меня совершенно ясно, что он сам первый ощутил это состояние – «охлаждение возраста», убывание поэтического восторга перед жизнью, невозможность возврата в прошлое. Поэзия Юрия Полякова никогда не была «глуповатой» (по Пушкину), но непосредственной (а именно это, я думаю, имел в виду классик) – была. И даже малая толика утраченного должна была насторожить поэта. И, видимо, настораживала.

Отчетливо помню, как все мы, пишущие в те годы, воспринимали провокативно-притягательные строки Межирова: «До тридцати поэтом быть – почетно, и срам кромешный – после тридцати!»

Четвертая книга Полякова «Личный опыт» («Советский писатель», 1987) появилась как раз «после тридцати». И вот что удивительно – в ней рядом со старыми, что называется, «апробированными временем» стихотворениями впервые появились стихи без рифм, без внешних признаков традиционного русского стиха. Это сегодня верлибры пишет каждый второй, а тогда в России адептов свободного стиха было – раз-два и обчелся! И обращение «традиционалиста» Полякова к верлибру я понимаю именно как его настороженность – ввиду исчезающей внутри поэта музыки, мятущейся энергетики ритма, понимаю – как неуверенный поиск новой опоры в творчестве.

В то время Юрием Поляковым уже были написаны первые повести, вскоре принесшие ему оглушительный успех. Но и стихи были еще рядом, совсем близко. Вот такие:

В верлибрах Юрия Полякова уже отчетливо проглядывает ирония. Они бестрепетны и холодны, глаз автора подобен скальпелю опытного хирурга, точно знающего место боли. И если в прежних стихах поэт был страдающим лицом, в крайнем случае – соучастником событийного ряда, сострадателем на ярмарке жизни, то теперь он видит ее как бы со стороны.

Так заканчивается последняя книга поэта Полякова.

«Я не люблю иронии твоей, / Оставь ее отжившим и не жившим, / А нам с тобой, / Так горячо любившим, / Еще остаток чувства сохранившим, / Нам рано предаваться ей…» – завет этого некрасовского стихотворения уже нарушен. Ирония прочно вторгается в общее литературное пространство, вытесняя и даже высмеивая прежние романтические состояния лирического «я» поэта.

Примерно в том же временном отрезке я тоже пережила своеобразную «ломку» и очень хорошо помню то свое душевное состояние. Боязнь самоповтора, с одной стороны, с другой – ощущение, что рифмовать можешь «легко и километрами», а с третьей – предположение, что все на свете «уже сказано». До тебя.

Мы не знали тогда, что это грозная поступь «постмодернизма» уже слышна в России и русский литературный процесс, девственный в этом смысле, готовится дать свой ответ на вызовы постмодернистского времени. Оно оказалось не за горами. Тем более что в подземных кладовых русского андеграунда созрела и готова была занять свои места на сцене другая часть того же самого поколения, к которому принадлежал Ю. Поляков и все выше поименованные поэты.

Грозный призрак «главного постмодерниста» страны Д. А. Пригова уже бродил по литературным гостиным и мастерским художников, собирая вокруг себя как одаренных, так и малоодаренных стихотворцев, узревших в новых веяньях возможность «пробиться», «выйти в люди» и «сорвать банк». Вот как об этом времени вспоминает Ю. Поляков: «Уже набирала силу и поэзия, строившаяся на уклонении от «совка», молчаливом неприятии советских мифологем, а то и на зашифрованном, убранном в подтекст их осмеянии. Из этого направления потом вырос, вырвавшись из-под цензуры, литературный соц-арт, именуемый почему-то «концептуализмом».

Из андеграунда в мейнстрим начали перемещаться и поэты группы «Московское время», хорошие, разные… Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев, Александр Сопровский… Они тоже родились в 50-х, но пришли в литературу с другим опытом и другими жизненными установками. Позже Гандлевский скажет: «Речь идет о категорическом неприятии советского режима: об убеждении, что объективной реальностью… жизнь не исчерпывается, потому что за ней стоит тайна… Мы любили литературную традицию и в то же время с подозрением относились к снобизму «хранителей ценностей» и «жрецов всего святого». Мне кажется, в этом обобщении есть доля позднего лукавства. «Категорическое неприятие», выразившееся в поступлении и затем учебе в самом советском учебном заведении страны – МГУ, представляется мне несколько смешным. А что касается «тайны жизни», то за пределами «объективной реальности» в стихах того же Николая Дмитриева ее ничуть не меньше.