Высшее общество

В дверях появилась Сибил. Пол улыбнулся и пробормотал:

– А еще говорит о точности.

Роуз Дженни увидела его лицо и повернулась, чтобы рассмотреть Сибил, которая задержалась в дверях – она сняла солнечные очки и ждала, когда глаза привыкнут к полумраку.

– Вот так? – спросила Роуз Дженни.

Пол кивнул, не отрывая взгляда от лица Сибил.

– Плохо дело, – сказала Роуз Дженни ровным голосом. Она встала и прошла в переднюю часть бара. Поравнявшись с Сибил, она указала в сторону кабинки. Пол увидел, как Сибил сверкнула зубами.

«Вот это зрелище, – думал Пол, приподнимаясь навстречу ей, – вот это и валит меня с ног».

Сибил присвистнула. Они прижались лицами друг к другу, ощущая запах друг друга, тепло рук, плеч, тел друг друга. Они стояли так, пока не почувствовали пустоту в головах и наконец рассмеялись.

Они отправились на квартиру Пола, молча разделись, не сводя глаз друг с друга. Сибил разделась намного проворнее, и когда она уже освободилась от одежды, он еще стоял на одном колене, снимая обувь. Его лицо выражало боль, настоящую боль от усилий воспринять все, что он увидел, почувствовал. Это была странная агония человеческой любви, настоящая борьба между благодарностью за дар судьбы и знанием того, что ты смертен, что ты мужчина и не сможешь по-настоящему оценить этот дар. Его состояние, близкое к обмороку, его глубокий горловой хрип, похожий на мольбу, вызвал поток ее слез, водопад всех ее чувств, которые прорвали все плотины и преграды, и она встала на колени рядом с ним, как бы заполненная, затопленная любовью и жалостью.

Долгое время они лежали неподвижные, совершенно неподвижные. Они не думали о том, что происходило между ними, ничего не было напоказ, не было игры, не было обещаний вернуться. Наконец она прошептала (в ее глазах был какой-то страх, маленький, как соринка, – намек на страх): «Ты хочешь, чтобы я ушла, уже поздно». Он целовал ее, взяв ее лицо в свои ладони. Он целовал ее рот снаружи и изнутри с необыкновенной нежностью, и смотрел, как ее зрачки расширялись, а глаза становились яснее. Это было заключительное действо, неосознанное, но не бессмысленное – это было обещание. Она положила ему руки на затылок, и, когда сплелась с ним в объятии еще крепче, жизненные токи между ними вновь усилились, связь воскресла, не призрачная, а шаловливая, игривая, смешливая, но и серьезная одновременно. Когда все было закончено, и они улыбались друг другу, Пол попытался втащить ее на кровать. Им стало смешно, они расхохотались, свернулись калачиком и, вдыхая дыхание друг друга, наконец заснули. Потом они сидели в ванной. Она брила себе ноги, не скромно, как обычно, положив одну ногу на другую, но, по его настоянию, с легкомысленной откровенностью и гордостью. Он лежал, вытянувшись, и курил: одна нога на ее бедре, другая между ее ног, так, что он чувствовал ее шерстку при каждом ее движении.

– Я надеюсь, – сказала она, подчеркивая слова, – что это будет последняя вечеринка. Я чертовски устала от вечеринок.

– Думаю, так оно и будет. Мы едва успеваем, он знает это. Хотя все идет нормально. Я подозреваю, что это старая стерва все подстроила. Она все еще пытается поймать его в ловушку.

– Бедная, старая шлюха, – сказала Сибил. – Бедный Ходдинг. Надеюсь, Карлотта будет там.

– Я уверен, что будет, – кивнул Пол. – Я слышал, она уже приехала в Нью-Йорк вместе с Роумом.

– Подождем, когда она запустит в него коготки. Консуэла считает, что я упрямая. – Она помолчала, лицо ее приняло серьезное выражение. – Почему все они такие психи, Пол? Неужели из-за денег? Или это своеобразная компания? Есть еще какая-нибудь группа богачей, кроме этой, которая вела бы себя так же?

Вместо ответа он улыбнулся и пощекотал ее пяткой.

– Я серьезно спрашиваю.

– Не знаю, – сказал он наконец. – Я скажу тебе, что я думаю, но от этого тебе не станет лучше. Я думаю, что они существуют потому, что богу так угодно.

– Начинается.

– Я думаю, – продолжал Пол медленно и серьезно, – что нет большой разницы между ними и нами. Мы представляем собой идеальный пример. Мы карабкаемся как сумасшедшие, чтобы залезть в этот чертов вагон. Прыгаем в самолеты, постели, пытаемся подружиться с ними. Но у нас есть выбор. Мы можем порвать с ними, если захотим. У них нет выбора. – Он помолчал. – Как тебе объяснить… Некоторые люди имеют в самих себе нечто, что определяет их мысли и действия. Другие заимствуют все у других – бога, коммунистической партии, общества Джона Берча, как дети из этих дурацких книжек-раскрасок, где каждый цвет на картинке обозначен номером. Но есть третья категория (большинство из нас, я думаю), у которых мало что внутри, но которые не могут найти подсказку в книжках-картинках. Мы просто премся наверх, чтобы иметь побольше денег, чтобы купить все авиабилеты, чтобы посетить все клубы, все злачные места. Вот почему я сказал, что «они существуют, потому что богу так угодно».

– Да, мрачновато. Пол засмеялся.

– Черт возьми, если это не так. – Он снова помолчал. – Я говорю: молодой болван из Расина в штате Висконсин, с пуговицей от клубного пиджака «Киванис» в кармане, возит тележку в супермаркете и пускает слюни при виде, как соседская жена виляет задницей между консервными банками, и рассуждает так: «Я буду делать эту работу, а потом другую, и еще, и еще до тех пор, пока не очутюсь в Акапулько, и она еще будет умолять меня, чтобы я с ней переспал, но я позвоню по своему телефону, отделанному сафьяном, и вызову тысячу других». И иногда, по воле божьей, он добивается этого. Или его отец добивается. И вот мы получаем Баббера Кэнфилда или Жоржи Песталоцци. Понимаешь? Немного требуется. Мы тоже можем этого добиться. Такое случается.

– Такое случилось у меня с Жоржи, – сказала Сибил спокойно.

Пол внимательно посмотрел на нее. Его голос звучал ровно и ничего не выражал.

– И как?

– Хорошо. Он действительно очень милый. Хорошие манеры. Ты понимаешь… – Она передернула плечами.

– О'кей. Вот видишь.

– Конечно, Пол. – Сибил дотронулась до его руки. – Но ты должен спросить себя: почему бы и нет, если уж на то пошло? Почему бы не играть в открытую?

Пол вздохнул.

– У меня есть немного, чтобы тебе ответить, но все же я скажу. Хотя, может быть, и в этом нет никакого смысла. Но я не забочусь о смысле. Меня больше заботит, чтобы все это продолжалось. Продолжалась моя жизнь. Почему? Я не знаю. У меня нет ответа. Просто есть вещи, которые я не хочу бросать: некоторые воспоминания, некоторые надежды, планы. А это требует труда и напряжения. Поэтому приходится отказываться от некоторых возможностей, которые вроде сами плывут в руки. И тогда ты сохранишь силы для другого, для своих планов и надежд.

– Как будто садишься на диету.

– Да, похоже. Очень похоже. Как будто садишься на диету, даже не зная, почему тебе надо похудеть. Ну, может быть, ты отдаешь отчет, что это делает… – Он рассмеялся. – Я ненавижу слова «даешь отчет».

Сибил рассмеялась и издала маленький смешной звук «нгах, нгах».

– Меня мутит.

– Хорошо, но не забывай, что я внедрил в тебя парочку бомб с часовым механизмом и в любой момент…

– Я не забыла об этом, Пол, – сказала она тихо.

– Они взорвутся, и твоя тошнота пройдет. – Он встал, протянул ей мокрую руку. – Мадам, разрешите пригласить вас на танец.

– Месье, вы так добры.

Сибил изящно-небрежно бросила его бритву через плечо. Она упала прямо в унитаз.

К тому времени, когда Сибил добралась до отеля Консуэлы, вечер еще только начинался. Ходдинг, который выглядел подозрительно отрешенным (позднее он объяснил Сибил, что нашпиговал себя фенобарбиталом, как окорок гвоздикой), возлежал на кушетке цвета сливы в будуаре матери и поддерживал непринужденную беседу с Консуэлой, которая была слишком поглощена подготовкой к церемонии приема, чтобы всецело посвятить себя пикировке с сыном. Горничные бегали туда-сюда, раздавались крики и проклятия, врывались клубы пара и дуновения ароматов, жужжала какая-то электромашина, назначение которой Ходдинг не в состоянии был определить.