НЕТ

– Есть же на свете дураки, которые пытаются утверждать, будто жалость унижает человека. Клавдия Георгиевна, пожалейте меня еще. Унизьте. У вас такие руки хорошие. Вы, если захотите, одними руками можете вылечить – без лекарств, без уколов.

Глава девятая

Она торопилась домой. Она очень устала. И все эти записи, документы, порядки, заведенные непонятно для чего и неизвестно кем, раздражали больше обычного.

Одна история болезни, другая, третья. И наконец последняя, может быть, единственно серьезная, единственная, требующая собранности и напряжения.

Смахнув белый колпачок с головы, поправив волосы, она принялась писать:

"10 апреля. Состояние больного значительно лучше. Жалоб нет. Пульс 76 ударов в минуту, температура субфибрильная. Кожная чувствительность на правой ноге сохранена. Протромбин 56 процентов. Прямые антикоагулянты заменены непрямыми (пелентан)".

Тамара влетела в палату.

– Виктор Михайлович, вам почта. С аэродрома шофер привез. Станцуете или так отдать?

Первое, на что Хабаров обратил внимание, – конверты без марок и почтовых штемпелей. На одном значилось: "Полковнику Виктору Михайловичу Хабарову", – он сразу узнал ровный, стремительный почерк Блыша; на другом – "В. М. Хабарову (лично)". "Лично" подчеркнуто красной чертой.

Не раздумывая, Хабаров вскрыл письмо Блыша и прочел: "Глубокоуважаемый Виктор Михайлович! Я просто не нахожу слов, чтобы выразить Вам свое сочувствие. Боюсь писать общепринятые в таких случаях вещи, а то Вы опять скажете: от него один шум и никакой информации… Надеюсь, Вы меня понимаете?

Произошли громадные перемены! Я зачислен и откомандирован в Центр. В части рассчитался полностью, переехал в общежитие (семья осталась пока в гарнизоне). Здесь нас принял Кравцов, долго беседовал и в конце концов совсем неожиданно сказал: "Ввиду того, что произошла некоторая задержка с комплектованием преподавательского состава и утверждением программы, начало занятий откладывается на месяц. А вас, вновь прибывших, мы используем на "подхвате".

"Подхват" оказался весьма разнообразным: кое-кого прикомандировали к транспортному отряду, будут летать на связных машинах и стажироваться вторыми пилотами на транспортных кораблях. Лично мне повезло, кажется, больше – дали вести программу испытания. Машина известная, такая же, как была в части, надо выполнить черт знает сколько посадок с разными режимами торможения на пробеге.

Таким образом, завтра в 8.00 начинается моя полезная деятельность в роли летчика-испытателя. (Поздравления принимаются ежедневно с 16.00 до 22.00.) Я очень рад и бесконечно Вам благодарен за участие, совет и помощь.

Вчера впервые ступил на территорию летно-испытательной станции.

Больше всего понравилась летная комната, хотя я и робел перед ее старожителями.

Видел Вашего тигра на шкафчике. Мировой зверь!

Начлет сказал: "Можете временно занять шкафчик Углова", что я и сделал вчера же.

Постепенно привыкаю и знакомлюсь с народом. Играл в шахматы со штурманом Вадимом Андреевичем Орловым, счет 3:2, к сожалению, в его, а не в мою пользу…

Желаю Вам, Виктор Михайлович, как можно быстрее поправиться и вернуться на наш аэродром.

С уважением Антон Блыш".

Виктор Михайлович дочитал письмо до конца и никак не мог сообразить, что же именно так неприятно кольнуло его в этом почтительно-доброжелательном послании? А что-то кольнуло! И больно.

Наконец понял – не стиль: стиль Антон заимствовал у него, у Хабарова; и не бойкость, собственно, бойкость-то как раз и привлекла внимание Виктора Михайловича к случайно встретившемуся на его пути старшему лейтенанту; кольнули слова – "наш аэродром".

Как-то слишком легко адаптировался Блыш в летно-испытательном отделе Центра. И в шкафчик Углова успел въехать, и аэродром, на котором он, Хабаров, протрубил без малого десять лет, не задумываясь, называет "наш"…

Впрочем, во всем этом, если хорошенько подумать, нет ничего криминального. Ведь и Виктор Михайлович занял в свое время чей-то шкафчик. И разве он форменным образом не одурел от счастья, когда получил свой первый позывной в Центре.

Хабаров вздохнул и взял в руки второе письмо. Оно все, не только адрес, оказалось напечатанным на машинке: "Милый Виктор Михайлович!

Совершенно случайно, из слов Павла Семеновича, я узнала о несчастье, постигшем Вас. И так расстроилась, что сначала вообще перестала соображать. Мне очень-очень-очень Вас жалко. Если бы не мысль, что около Вас находятся сейчас близкие – мать, жена и не знаю уж кто еще, – я бы не стала ничего писать, а просто примчалась к Вам.

Может быть, я поступаю легкомысленно, посылая это письмо, и доставлю Вам своей неосмотрительностью дополнительные огорчения, но и совсем не выразить печали и страха за Вас не могу.

Простите, милый Виктор Михайлович, мой звериный эгоизм.

Меня успокаивает одно, как я думаю, важное соображение: в конце концов мы с Вами всего лишь знакомые, и никто не вправе осудить меня в чем-либо, кроме ослепления Вами. Думаю, в этом смысле (в смысле ослепления) я не первая Ваша "жертва". И в том, что Вы такой яркий, такой светоизлучающий, виноватых нет!

Вот изливаюсь перед Вами, как последняя дурочка, и почему-то не стыдно…

Я каждый день справляюсь о Вашем здоровье в Центре (спасибо Пээсу, он возложил на меня эту обязанность, и я выполняю ее, то есть обязанность, от его, Княгинина, имени). Мне кажется, что дела Ваши поворачивают понемногу к лучшему. Дай-то бог!

Через общих знакомых моего отца и профессора Барковского мне удалось выяснить мнение Аполлона Игнатьевича относительно Вашего состояния. Этот великий старец настроен оптимистически, хотя и страшно гневается на постоянные звонки. Почему-то он считает, что звонки выражают косвенное недоверие к Вашему врачу, о котором он, к слову сказать, самого прекрасного мнения.

Милый Виктор Михайлович, я знаю, что все, даже самые лучшие слова, ничего не стоят – в этом Вы успели меня убедить, но совершенно не представляю, чем практически могла бы принести Вам пользу. Очень прошу, если Вам что-нибудь надо, смело располагайте мной. Сообщите, что нужно, я все обязательно сделаю.

У нас в оффисе никаких серьезных новостей нет. Как всегда, работа, работа, работа, работа плюс работа…

Пээс очень Вам сочувствует (Вы, конечно, знаете, что он раньше сам летал и во время аварии повредил позвоночник). Очень он хороший, наш Пээс, и мне ужас как жалко, что Вы не успели узнать его ближе.

Что мне написать в последней строчке? Не знаю. Научите.

Марина".

Заметив, что Виктор Михайлович положил письма на тумбочку, Тамара спросила:

– И какие же новости на свете? Чего пишут – любят, ждут, желают?

– Что-то ты, Тамарочка, развоевалась, даже непохоже на тебя? То все тихоней прикидывалась, и вдруг такая бой-девка.

– А какое число сегодня, знаете?

– Десятое апреля.

– Вот в этом и дело, что десятое апреля!

- И что нынче за праздник?

- Кому праздник, а кому и нет. У меня – праздник. День рождения. И вы с утра веселый…

– Вот черт возьми, а я и не знал, что у тебя праздник. Поздравляю. Но настоящее поздравление и подарок – за мной…

– Какой еще подарок? Сегодня встала, а Шурик с зеркала улыбается, говорит: "С добрым утром и с хорошим днем!" Давайте-ка пальчик, кровь возьму.

– Как, и в день рождения все равно колоть?

– Обязательно.

Тамара ловко взяла кровь. Погремела какими-то стекляшками.

В палате противно запахло уксусом.

– Теперь протираться будем. Опять этой гадостью?

– Как гадостью? Чистый раствор уксуса! Какая ж это гадость?

– Ты что – замариновать меня хочешь? Надоело, и щиплется твой уксус.

– А если кожу не протирать, хуже будет, пролежни начнутся. Давайте-давайте, не капризничайте.