Мышеловка

— Мне очень жаль, — говорю я. — Прости, Лизи. Я должна была приехать раньше.

Приглушенный голос эхом вторит мне.

— Мне очень жаль, простите… — Голос ее срывается, и только тихо текут слезы. Когда она заговаривает снова, ее речь так невнятна, что я едва могу разобрать слова: — Знаете, я не пыталась покончить с собой.

Я понятия не имею, правда это или нет.

— Молчи, — говорю я. — Я знаю.

— Мне просто… было необходимо, чтобы что-то произошло. Что-то, что изменило бы мою жизнь.

— Конечно, это было необходимо, дорогая.

Я ловлю себя на том, что копирую любимое словечко моей мамы. Образец взят из моего собственного детства: я сейчас так же, как мама, обнимаю ее, глажу по голове, произношу ничего не значащие слова и издаю успокаивающие звуки, предоставляю возможность поплакать, даю ей выговориться.

— Мне написали из агентства по подбору приемных семей, — говорит она. — Моя биологическая мать хочет со мной связаться, но… сейчас я слишком слаба. Так что это было бы плохой идеей.

— Твоя мама?

Вялость в ее голосе сменяется тяжелыми рыданиями.

— Ну почему она не могла оставить меня при себе? Неужели со мной что-то было настолько не так?

Если я отдам Фрейю в приют, она никогда в жизни не сможет такое выговорить. Она будет даже не способна об этом подумать — словами, по крайней мере. Но будет ли она в состоянии почувствовать это, испытать чувство, что ее бросили? Сломает ли это ее так же, как сломало бедную Лизи?

— Я уверена, что на то были свои причины, — компетентно говорю я. — Уверена, что у нее были очень серьезные причины, которые могли быть… несущественными, но в тот момент казались ей важными. Лизи, пожалуйста, свяжись со своей мамой. По крайней мере, хотя бы попытайся выяснить, что там произошло на самом деле.

— Но что, если все это было из-за меня? — В глазах ее не осталось ничего, напоминающего выдру: никакой веселости или жизнерадостности. Только выражение всепоглощающего неподдельного ужаса.

— Нет конечно же, к тебе это не имеет никакого отношения. Лизи, тебя любит столько разных людей. Мы… в смысле, я с Тобиасом… мы оба очень любим тебя.

— Правда? Вы оба?

— Конечно, оба, — говорю я. — И тебе будет лучше поторопиться со своим выздоровлением, чтобы ты могла поскорее к нам вернуться. Знаешь, Фрейя по тебе тоже скучает.

— Правда, скучает?

— Ну конечно, скучает. И Тобиас тоже скучает. — Я делаю глубокий вдох. — Лизи, твоя мама, с тех пор как в последний раз видела тебя, каждый божий день скучала по тебе, думала о тебе и переживала, все ли у тебя в порядке.

— Вы действительно так думаете?

— Да, я это знаю. Свяжись с ней, и ты тоже будешь знать это наверняка.

— Как я могу так рисковать?

— Лизи, возможно, это твой шанс. Знаешь, как судьба или что-то в этом роде. Снова соединиться со своей матерью.

На мгновение кажется, что она колеблется в нерешительности. Ее тело-тростиночка покачивается. Затем она напрягается, и я понимаю, что снова потеряла ее.

— Нет у меня никакой матери, — говорит Лизи.

***

Когда мы возвращаемся, Марта ждет меня. Глазами она выразительно косится на дверь. С тщательно продуманной небрежностью мы вроде бы случайно выскальзываем во двор, чтобы поговорить.

— Это ребенок Тобиаса, — говорю я.

Марта обнимает меня.

— Это больше, чем ты заслужила, грязная искательница приключений, — наполовину смеется, наполовину ворчит она.

И теперь, когда у меня есть все основания радоваться, я ловлю себя на том, что плачу. Потому что, каким бы расчудесным не оказался мой новый ребенок, у меня навсегда останется чувство потери. Потери Жульена, который больше никогда не будет относиться ко мне как к другу. Потери его ребенка, который никогда не родится. Потери Фрейи, которая никогда не будет человеком, каким она должна была стать.

— О боже, Марта, я была такой дурой! — всхлипываю я. — Причинила боль людям, которых люблю. Чувствую себя ужасно.

Она обнимает меня, гладит по голове и приговаривает:

— Ну вот, ну вот…

И я наконец понимаю, что в состоянии смятения и потерь мне каким-то образом удалось снова сблизиться со своей лучшей подругой.

— Ну, думаю, что эта новая Анна мне вполне по душе, — говорит Марта, когда мои всхлипывания затихают. — Она немного более чуднáя, чем старая, но зато гораздо более занимательная — не соскучишься.

— Ты хотела быть крестной? — спрашиваю я. — Моего нового ребенка?

— Спасибо, я буду крестной Фрейи, — говорит она. — Я с ней больше связана. С самого начала.

***

Не могу поверить, что сегодня последний день визита Марты. Последние драгоценные часы его мы разбазарили, обсуждая с Тобиасом и Мартой, что делать с Лизи. Тобиас совершенно непреклонен в том, что не в ее интересах возвращаться сюда. Я столь же непреклонна, но в противоположном: у нас нет другого выбора, кроме как взять ее к себе. Марта поддерживает меня, потому что она моя подруга. Но я вижу, что на самом деле она считает, что мое собственное психическое состояние сейчас слишком неустойчиво, чтобы взваливать на себя еще одного нуждающегося в поддержке.

Мы соглашаемся, что дело это нужно отложить. Я накрываю стол под деревом во дворе для прощального обеда. Мы отмечаем ее отъезд свежим хлебом, горным сыром из молока лакаунских овец и салатом, сделанным из последних в этом сезоне мясистых — не хуже хорошего стейка — помидоров, сдабривая все это стаканчиком «Сен-Шиньона». Все это время Фрейя спит у меня на руках. Она такая славная, что я не могу удержаться и целую ее ручки; она просыпается и улыбается мне — счастливый ребенок, который радуется тому, что живет.

Я сжимаю руку Тобиаса, а сама думаю о нормальном ребенке, который сейчас растет в безопасности у меня внутри. Нормальный ребенок, который в конце концов даст мне возможность принять Фрейю такой, какая она есть.

После еды мы все едем на вокзал в Эг, и снова я прощально машу рукой человеку, которого люблю. Потом мы едем вверх по склону холма, чтобы вернуться в дом, где Тобиас, Фрейя и я впервые будем жить одни.

Разумеется, в течение дня по нескольку раз приходит и уходит Ивонн. И где бы она ни была, за ней следуют ее беспокойные воздыхатели. В настоящее время вокруг нее постоянно отирается Людовик; остановить его я не могу, поскольку он до конца года имеет право обрабатывать свою половину огорода. На нашей половине неустанно трудится Жульен, и они периодически бросают друг на друга испепеляющие взгляды.

Pulvérisateur с «раундапом» в руке Людовика дрогнул и полил грядку цукини, которую Жульен выхаживал после заражения мучнистой росой. Когда я иду нарвать латука к обеду, то вижу, как Жульен перебрасывает на сторону Людовика улиток.

Ивонн наблюдает за этим соперничеством с невинным видом.

***

Я купила маленькую резиновую зубную щетку для появившегося у Фрейи зуба. Глупо, конечно, но я возбуждена, думая, как буду чистить ей зуб впервые в жизни. Я понятия не имею, понравится ли ей это и захочет ли она вообще открыть рот. Раньше я никогда не пробовала чистить зубы младенцам.

Я несу ее в спальню и укладываю на кровати на полотенце. Я выдавливаю на щетку крошечное количество пасты и вспениваю ее каплей воды. Потом осторожно подталкиваю все это к ее губам. Она улыбается, и ее рот доверчиво открывается. Похоже, вкус пасты ее заинтересовал. Я с удивлением думаю: сейчас она впервые в жизни попробовала на вкус мяту. Она сжимает резиновую щетку своими челюстями, жадно ее жует, и я понимаю, что у нее на подходе и другие зубы.

Родители нормальных маленьких деток всегда говорят, как это поразительно, когда каждый день замечаешь в развитии ребенка что-то новое. А у Фрейи сверхъестественным кажется то, что все остается, по сути, тем же самым. Мы настроились замечать мельчайшие намеки на изменения. Каждое такое новое открытие — это бесценный самородок, который нужно хранить как сокровище.