Эта русская

– Кажется, если я когда и был готов мириться со всякими ужасами, к которым абсолютно не приспособлен, так это сейчас, – проговорил Ричард.

Криспин воззрился на него со свирепым укором:

– Если такова мера серьезности, с которой ты подходишь к этому делу, лучше тебе драть обратно домой и с порога бросаться в ноженьки, чтобы тебя пустили обратно. Дурак несчастный. Урезание твоего бюджета до того уровня, который, как ты понимаешь вернее, отказываешься понимать, тебя ждет, будет поболезненнее всех твоих эмоциональных, сексуальных и духовных… заморочек. И ничуть не менее ощутимым. И то, что я об этом думаю заранее и говорю об этом вслух, вовсе не значит, что я шут гороховый или циник, или пошляк, или филистер, или чех, или типичный обыватель, или еще что-нибудь в этом роде. Чтобы выжить, тебе придется напрячь все силы, причем и этого может оказаться недостаточно. Тебе слишком много лет, ты слишком малого достиг, и ты слишком привык жить на всем готовеньком, верно, и у тебя слишком мало жизненного опыта и, если уж на то пошло, воображения тоже маловато. Чтобы все это осилить. Обалдуи ты английский. Разве что ты рассчитываешь на мою… Нет. Прости. Рассуждать на эту тему так же тягостно, как и на предыдущую, хотя признаваться в этом почему-то не принято. Ладно, Ричард. Я из самых лучших побуждений. Постарайся принять это близко к сердцу.

– Вот если бы старина Криспыч был женщиной, – задумчиво, но без малейшей паузы проговорил Годфри, – ему бы полагалось под конец этой тирады вскочить и выбежать из комнаты, примерно на этом, как его там, на английском обалдуе. Но он не женщина, поэтому сидит где сидел. А теперь, полагаю, мы можем сменить тему, если только ты за последние десять минут не решил пойти на попятный. Как ее, Анна? Прекрасно, ты увлекся Анной настолько, что готов связать с ней свою дальнейшую судьбу, и дело с концом. Мне, честно говоря, она и самому понравилась, хотя я ее и видел мельком, – в ней не заметно никакого притворства, хотя это не имеет ни малейшего значения. Да и вообще, все, что о ней думали и думают другие, не имеет ни малейшего значения. Правда, Криспин?

Прямого ответа не последовало. Криспин как раз доставал покрытое эмалью блюдо и винную бутылку из одного из сравнительно небольших холодильников.

– Я так и думал, что они нам что-нибудь оставят. Пудинг на сладкое. Отведай, Ричард. И залей «Шато Климан».

– Я уж лучше обойдусь, – отказался Ричард.

– Не валяй дурака, дружище. Пей, пока дают.

– Ладно. То есть спасибо. Полбокала.

– Ипполитов, – проговорил Криспин. – В настоящий момент русский полицейский с такой фамилией действительно находится в Лондоне. Ты вот этого человека видел?

Ричард ощутил значительность, нереальность и некоторую глупость происходящего, когда ему передали некачественный фотоснимок, изображавший его недавнего собутыльника, – он был моложе, без бороды, но безусловно узнаваем.

– Да, это он. – Ричард так и не сумел придумать, как обойтись без этого клише.

– Впрочем, от этого не становится понятнее, насколько справедливо и существенно то, что он говорит о ее брате. И не станет понятнее. Ты собирался рассказать о Котолынове.

– Да, верно, – спохватился Ричард. Рассказывая, он подметил, что, хотя об Ипполитове Годфри, по всей видимости, слышал в первый раз, о Котолынове ему кое-что известно. – Он был очень любезен. Полностью американизировался. С виду. Сейчас пишет…

– Вы получили его подпись?

– Нет. Он считает, что искусство ни в коем случае нельзя смешивать с политикой. Вполне логично в его случае.

– Как, надеюсь, и во многих других, – вставил Годфри.

– Мой братец, понимаешь ли, тоже творческий человек, – пояснил Криспин. – А что, Котолынов слышал о нашей маленькой мисс Чайковски?

– Еще как.

– Знаком с ее стихами?

– Достаточно.

Криспин не успел спросить, высказал ли Котолынов свое мнение об этих самых стихах, потому что тут комнату наполнило ровное урчание, сопровождающееся ритмичными алыми вспышками. Как выяснилось, то не ракета садилась прямо к ним на кухню, а просто зазвонил телефон, чего Криспин ждал с нетерпением, если судить по резвости, с которой он выскочил в дверь и понесся в свой окованный свинцом командирский бункер.

Ричард почти сразу же поднял на Годфри глаза и спросил:

– А он говорил тебе, что думает об Анне? Ну, подходящий ли она человек для того, чтобы человек вроде меня сбежал с нею от жены?

– А тебе не кажется, что ты пытаешься запихать слишком много вопросов в один? Впрочем, он в любом случае относится к ней с предубеждением, потому что она русская, а русские сорок лет тянули из чехов жилы, а с другой стороны, он жалеет ее и хочет ей помочь, потому что она русская, а непотребное русское правительство семьдесят лет тянуло жилы из русских, и потом, он считает ее человеком ниже себя, но человеком достойным всяческого уважения, отчасти потому, что она ниже его.

– А это-то ты с чего взял?

– А с того, что он англичанин.

– Ой, Годфри, да брось ты, в конце концов.

– Я говорю совершенно серьезно, в смысле, то, что я говорю, совершенно серьезно. Ты не забывай, я ведь всю жизнь был его братом. Он не просто мнит себя английским аристократом, он мнит себя английским аристократом девятнадцатого века, о каких пишут в книгах и каких на самом деле никогда не существовало. Ты это и сам знаешь. И ты уж извини, что я так задержался с ответом на твой первый вопрос, так вот, он, сколько я понимаю, считает, что если уж тебе приспичило сбежать от жены, то Анна – самый подходящий человек для того, чтобы человек вроде тебя сбежал вместе с нею. Кофе хочешь?

Годфри как раз разливал кофе, когда Криспин возвратился с той же стремительностью, с какой и исчез.

– Приятные новости, – сообщил он. – Просто в высшей степени приятные. Кому-нибудь налить бренди? Да, я согласен, употреблять его среди дня – самоубийство. Спасибо, немножко выпью – полчашки.

– Дай-ка я попробую угадать, – проговорил Ричард, которому сразу же стало легче, как только выяснилось, что самое худшее позади и что Криспин, по труднопостижимым причинам, ничего не имеет против Анны. – Принц Чарльз поставил свою подпись.

– Поставил, поставил, и под очень многими полезными бумагами, только какое это имеет отношение…

– Я имею в виду, под нашим воззванием. В защиту мисс Чайковски.

– Увы, я убежден, что Его Высочество сочтет использование его имени для подобного начинания неконституционным поступком. Нет, боюсь, моя радость вызвана причинами более эгоистического характера – стараниями вашего покорного слуги, как и многих других, удалось успешно претворить в жизнь некий план в лондонских доках. Для меня это – профессиональный триумф. Не без оговорок, конечно. Плохо то, что мне очень скоро придется уйти. Но перед тем я хотел бы рассказать тебе, как обстоят дела с нашим воззванием, причем предпочел бы это сделать в этой самой… никогда не запомню названий всех этих комнат. Надеюсь, ты нас простишь, Годфри.

– Не переживай, мне в любом случае пора идти. Допью кофе и сам открою себе дверь.

Все трое встали. Ричард повернулся к Годфри:

– Да, ничего себе утречко выдалось.

– Твоя правда. И мне кажется, нам с тобой не за что друг перед другом извиняться, ты как считаешь? По крайней мере, сейчас.

– Не за что. На самом деле я хотел сказать тебе спасибо.

– Очень благородно с твоей стороны. Правда, Криспин?

– С ним и такое бывает.

Стоя плечом к плечу, братья еще немного посмотрели на Ричарда. Потом коротко, но очень приязненно обнялись – впервые на его глазах.

– Он у нас, как видишь, чех, – проговорил Криспин.

Ричард был почти уверен, что уже бывал в «этой самой» комнате – почти, потому что у Фредди была привычка превращать комнату для одного в комнату для другого, а потом бросать на полдороге или переделывать все обратно. Обои и прочее сменялись с той же беспорядочностью, хотя и в ином ритме. Как бы ни называлась в данный момент комната, куда его привел Криспин, в ней, несмотря на относительно скромные размеры, стоял письменный стол и парочка незамысловатых стульев. Со второй попытки Криспин отыскал в ящике стола какие-то бумаги и разложил их перед собой.