Я вас люблю

– Я только что услышал от очевидцев о том, что произошло.

Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие художественные сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется. Жертв тысячи. Борьба ожесточается до звериной злобы. Что ещё будет? Куда идти дальше? Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен. Работать под гнётом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя. Вот почему я выхожу в отставку из Совета народных комиссаров.

Уж эти мне гордые люди! И кто заронил только в них эту гордость? Как будто не им было сказано: «Подлинно человек ходит подобно призраку. Напрасно он суетится, собирает и не знает, кому достанется то».

Александр Сергеевич Веденяпин поскользнулся и со всей высоты роста упал прямо у дверей своего дома на Малой Молчановке. С трудом встал и, чувствуя боль в правой половине тела и звон в голове, вошёл в подъезд. В кромешной темноте – ни одна лампочка давно не горела – поднялся на второй этаж. В квартире было, как всегда, холодно (дрова экономили!) и странно тихо. В спальне мерцала свеча.

– Где ты? – спросил в пустоту Александр Сергеевич.

– Я здесь, – ответил голос жены из спальни. – Войди, Саша.

Веденяпин вошёл. Нина, закутанная в пуховый платок, сидела на неубранной постели и, склонив голову на левое плечо, как она это часто делала, смотрела на него заплаканными глазами.

– Что? – устало спросил он и опустился на край их огромной супружеской кровати. – Ты не выходила сегодня?

Она испуганно покачала головой.

– И слава Богу, – сказал Александр Сергеевич. – Там не приведи Господь что делается.

– Саша, сегодня всё кончится, – прошептала она, и слёзы хлынули градом. – Я знаю, я чувствую!

– Неужели ты ещё способна чувствовать? – почти машинально съязвил он и тут же пожалел об этом.

Нина закрыла лицо платком и громко зарыдала.

– Да будет тебе, – так же устало сказал он. – Я и без того еле на ногах держусь.

– Господи! – хрипло вскрикнула она. – Как ужасно мы жили с тобой! Отчего мы так ужасно жили?

Он удивлённо посмотрел на неё.

– Какая ты странная женщина. Только что сама сказала, что сегодня всё кончится! А тебя «чувства» обуревают! Ну, жили. О нас разве речь?

– О нас! – так же хрипло сказала она. – Это только кажется, что мы с тобой и эти выстрелы, и всё, что сейчас там, в городе, – она показала подбородком на темноту за окном, – что это совсем никакого отношения одно к другому не имеет. А я, Саша, знаю, что всё это – одно и то же, всё одно: и мы с тобой, и наш сын, и ложь, и скандалы, и не только у нас с тобой, у всех почти так, поэтому и кровь полилась! Отворили её! – Нина всплеснула руками, и он содрогнулся: вспомнил её этот детский давнишний жест. – Вот все и наказаны, все заслужили… Дурные мы, гадкие, грешные люди…

– При чём же здесь мы? – тихо спросил он и встал, собираясь уйти.

Нина вцепилась в его рукав.

– Смотри, у тебя грязь здесь, – прошептала она. – Ты что, упал?

Он молча кивнул головой. Она обхватила его обеими руками и мокрым горячим лицом прижалась к его пальто.

– Не уходи! Давай поговорим! Хоть раз в жизни! Может быть, это и правда конец? Может быть, никакого «завтра» уже не будет?

– Тебе ли об этом беспокоиться? – опять не удержался он.

– Да! – прошептала она, оторвавшись от него и подняв голову с лихорадочно блестящими, распухшими глазами. – Да, я на самом деле умерла тогда! Ты ничего не понял! Я написала правду. Мне и нужно было одно: умереть! Но я боялась…

Она опять с размаху уткнулась лицом в его рукав.

– Боялась, что больно будет? Или, не дай Бог, затошнит? – спросил он насмешливо, освобождая руку.

– Неужели я так отвратительна тебе, что я до тебя и дотронуться не могу?

– О Господи! – простонал он. – Сколько же ты будешь мучить меня! Что это за пытка такая!

– Сашенька, не уходи! Ну, просто: не уходи, и всё! Даже если ты ненавидишь меня, если ты меня никогда не простишь…

– Если бы я ненавидел тебя, – скрипнул зубами Веденяпин, – я бы с тобой не остался под одной крышей после всего… после всех этих твоих фантазий!

– Каких же фантазий! Я это сделала, ну да, я послала телеграмму и карточку, потому что… потому что… я боялась смерти… я не могла… И я обманула себя. Себя обманула, ты слышишь? И мне стало легче…

– Ну и молодец! И поздравляю тебя! – Он оттолкнул её и с размаху сел обратно на кровать. – Ты нашла выход из положения, а то, что сын наш из-за этого убежал на фронт, – так это тебе и неважно! Себя ты спасла!

– Ты отнял его у меня, – прошептала она.

– Опять за своё! – Александр Сергеевич схватился за голову. – Кто у тебя его отнял? Ты, между прочим, себе тоже ни в чем не отказывала! Думаешь, я не знаю об этой крымской истории?

– Какой истории? – Она широко раскрыла глаза.

– Ах, Господи! Да какая разница? Ты ведь, наверное, и представить себе не могла, что тебя увидят в номерах на Тверской? А вот и ошиблась, моя дорогая! На всякую, знаешь, старуху… Узнали, увидели и донесли!

– Кто?

Александр Сергеевич громко расхохотался.

– Ну и разговор у нас! Хотя… если завтра всё кончится…

– Кто меня видел? – повторила она.

– Подробности тебе вряд ли понравятся, – усмехнулся он. – Один мой больной тебя видел. Он тоже был с дамой. Но та была дама простая. Не то экономка, не то приживалка и даже не замужем. А он пациент постоянный, в клинике три раза в год валяется. Ты однажды за кислородной подушкой для горничной прибежала, помнишь? У неё астматический приступ начинался, и ты прибежала. А он, этот тип, он большой женолюб. Увидел тебя и запомнил навеки. Народ-то у нас впечатлительный… К тому же открытый. «Я, – говорит, – вашу супругу с учителем гимназии в номерах видел! Искренне вас преуведомляю».

– А ты что?

– А я ничего. Ну, видел и видел.

– Да ничего и не было! – Она замотала головой. – Он просто меня очень сильно любил.

– Любил? – высоко поднял брови Александр Сергеевич. – Ах да! Да, конечно!

– Я же ничего не говорю об этой твоей девочке. Ну, как её? Танечке?

Александр Сергеевич закусил нижнюю губу.

– Не будем, не будем! – отмахнулась Нина и прижала ладони к щекам. – Ты слышишь? Опять стреляют! Господи! Опять! И как громко! Саша, что это?

Он промолчал. Брезгливое выражение его лица удивило её.

– Я видела сон, – ровным тихим голосом сказала Нина. – Думала не рассказывать тебе, но лучше расскажу. У меня эти женские дела… ну, ты понимаешь, о чём я? Месячные? Они у меня уже года два как закончились. Врачи там, во Франции, сказали, что это от нервного истощения и что это бывает. И вряд ли вернётся. Неважно. А сегодня во сне я чувствовала, как из меня просто хлещет кровь. Два раза просыпалась, проверяла: ничего. Только глаза закрою – опять хлещет!

– Зачем мне эти подробности? – пробормотал Александр Сергеевич, отводя глаза.

– Я проснулась и всё поняла, – не отвечая, прошептала она. – Ты скажешь, что мой сон оттого, что война, и смерть, и раненые везде, калеки, могилы, и мы внутри этого… Но ты пойми: я чувствовала, что кровь льётся прямо из меня, вот отсюда. – Она показала, откуда. – И мне было больно. Почти как тогда, наяву. Ты помнишь, как я всегда мучилась… каждый месяц… Но я поняла, о чём этот сон…

Александру Сергеевичу стало страшно. Он смотрел на жену с этими её расширившимися глазами, слушал её ровный голос, и тихая холодная дрожь колотила его изнутри.

Совсем рядом с новой, угрожающей силой прокатились выстрелы. Наступила тишина.

– О чём же твой сон? – спросил он.

– О сыне. Ведь это и есть моя кровь и…

Она не успела договорить: в дверь застучали.

– Что за ерунда! Десять вечера! – пробормотал Александр Сергеевич, оглянувшись на Нину, и вдруг словно заново увидел её.

Он мог поклясться, что ни разу – за все эти двадцать лет, пока они мучились и убивали друг друга – у неё не было такого лица. Какое-то судорожное торжество горело на нём. Это была не та Нина, которую он знал прежде, это была незнакомая женщина, а может быть, даже не женщина, а дорвавшаяся до свежей жертвы львица или дикая чайка, которая лишь голосит от восторга, приветствуя солнце, и небо, и море, открывши свой клюв, чтобы все в этом мире услышали крик её и изумились.