Жизнь — это судьба

Коннор предстал перед моим мысленным взором как живой. Я ясно видела его улыбку — иронически приподнятые уголки губ, которые всегда принимали это положение, когда его что-то по-настоящему забавляло. Улыбка Коннора была для меня частью его обаяния. Она была неотразима, вместе с ней обычно загорались его глаза. Слегка насмешливая, по-мальчишечьи задорная и... счастливая. Он был счастлив до того самого утра, когда мы расстались, словно навсегда, когда я оставила его в квартире на Кингс-кросс и отправилась в долгий путь — назад в Бирму...

За крепко сжатыми веками копились жгучие слезы. И снова — будто это случилось только вчера — я слышала его голос, он спрашивал: «Я до сих пор не говорил тебе, почему я допустил, чтобы с нами случилось такое?» Он имел в виду причины, побудившие его позволить мне вернуться в армию. А когда я с горечью подтвердила, что причины мне неизвестны, тогда он, нахмурившись, немного нерешительно проговорил: «Возможно... проявление своего рода мазохизма, хотя я так не думаю». Голос его звучал вполне искренне, словно он в самом деле не знал, а затем он с хвастовством добавил, что всегда может причинить мне боль и заставить плакать. Я умоляла его не делать этого, и он ответил: «Не бойся, не стану. Нет смысла: мне будет больнее, чем тебе. Боюсь, я полюбил тебя, Вики... Старался изо всех сил, чтобы ничего похожего не произошло, потому что меня всегда страшили последствия». Коннор боялся, подумала я, слезы душили меня. А что он еще говорил? Что вовсе не собирался полюбить меня, а затем сердито, в глазах злое выражение, прибавил: я решил позволить тебе уехать, испугавшись моей любви к тебе.

Я крепко сжала кулаки, ощущая холодный, липкий пот на ладонях. Коннор боялся слишком сильно полюбить меня. Так он и сказал и еще пояснил, что если бы полюбил меня слишком сильно, то в конце . концов больше не принадлежал бы самому себе. Именно этим он оправдывал свое поведение, свое решение позволить мне уехать. Но можно ли этим оправдать его письма? Разве это объясняло его отношение к Алану и тот жестокий «прелестный рисуночек», как его окрестил Генри О'Малли? Разве можно было все это чем-то оправдать?

Помню, мы сидели в то утро за завтраком друг против друга. Коннор рисовал меня, а я безуспешно делала вид, что с аппетитом ем. Он сказал, что «Геральд» купит у него рисунок с подписью: «Признаки нашего времени» или «Она не только может качать колыбель, но умеет кидать и гранату». И он зло посмеялся над моей военной формой, наградами и над тем, что отправляюсь на войну я, а он остается в Сиднее. Потом он взял сборник стихотворений и, будто выбрав наугад, прочитал сонет Майкла Дрейтона «Расставание».

Я видела страницу с печатными буквами: «Майкл Дрейтон, 1563 — 1631...» В ушах вновь звенел голос Коннора, читавшего вслух стихотворение:

Я, помню, тихо продекламировала второе четверостишие:

Неужели именно этого добивался Коннор, спрашивала я себя? А может, он опасается, что я поведу себя так, словно у меня не осталось к нему ни капельки любви? Меня сотрясали беззвучные рыдания. Если Коннор вообще явится, ничего другого он от меня не ждет, и я была бы круглой идиоткой, если бы надеялась еще на что-то между нами. Но почему? Ведь мы так любили друг друга! Услышав шаги в коридоре, я села и, судорожно комкая в руке носовой платок, пыталась вытереть покрасневшие от слез глаза. Когда Коннор войдет, он не должен застать меня плачущей. Ему следовало бы немного повременить, пока я осушу слезы.

В каюту энергично и бодро вошла сестра Даньелс. Она остановилась и, взглянув на мое лицо, перестала улыбаться.

— Так не пойдет, — проговорила она с упреком. — Мы не можем доставить вас на берег в столь жалком виде. Полковник Джемс скажет, что это для нас скверная реклама. Вот возьмите-ка...

Она села на мою кровать и, достав из тумбочки пудреницу и расческу, протянула их мне.

— Давайте я приведу в порядок ваши волосы, а вы пока займетесь своим лицом, хорошо?

— Спасибо, — пробормотала я, — большое спасибо, сестра. Я... ну, я...

— Вы еще слишком слабы, — ласково сказала она, словно слабость как-то оправдывала мои слезы. Накладывая пудру на щеки и под глазами, я с испугом увидела в крошечном зеркальце, какая я бледная и исхудавшая. Медсестра дала мне свою губную помаду, и пока я подкрашивала губы, она осторожно расчесывала мои свалявшиеся волосы. Благодаря совместным усилиям внешность моя стала более или менее приличной.

— По всей видимости, — заметила я, возвращая губную помаду, — за мной никто не приехал?

— Пока никого нет, — покачала она отрицательно головой. — Встречающим только-только позволили взойти на корабль, возможно, ваш муж скоро появится. Хотите еще побыть здесь? Мы доставим вас на берег, не беспокойтесь.

Я рассказала о стюарде, который отправился на поиски Коннора, и она понимающе улыбнулась.

— Значит, будете ждать?

— Ну, наверное, да... Если не нарушу ваш распорядок.

— Нисколько, — заверила она. — В вашем распоряжении около получаса. Если ваш муж по каким-либо причинам опоздает, ему сообщит интендантская служба, куда вас направили. А посему нет нужды беспокоиться. Хотите чашечку чаю, чтобы скрасить ожидание?

Чашечка чаю — универсальное средство от всех бед... Сколько лет я сама поила людей чаем в своем магазине.

— Большое спасибо, сестра, — кивнула я. — С удовольствием выпью.

— Сейчас распоряжусь, — она поднялась и посмотрела на часы. — Пойду скажу санитарам с носилками, что вы еще не готовы.

— Все-таки я вас обременяю, правда? — спросила я робко. — Вы уж извините, хочу повидаться с мужем, прежде чем меня отвезут в госпиталь.

— Разумеется, дорогая! Не переживайте. Вы нисколько нас не обременяете. У нас много лежачих больных, и санитарам хватит помимо вас работы еще на полчаса. Сейчас с ними переговорю, а потом принесу чай.