На пути в Халеб

— Вы только посмотрите на этих паразитов, — обратился ко мне мой пенсионер. — Я всю жизнь вкалывал, с тринадцати с половиной лет работал, а эти шуты… (он произнес слова, которых я не знал).

Я вспомнил свои вечерние прогулки по Большому каналу в Венеции. Я сидел на носу лодки, мимо проплывали дома и дворцы, лишь в немногих горел свет, одинокие желтые блестки. Высокие причальные тумбы пирса, к которым привязывали лодки и гондолы, были разрисованы синими и красными спиралями, напоминавшими леденцы моего детства и бандерильи пикадоров, и все эти нездешние вещи смущали душу сладкой истомой.

Нехорошо быть пенсионером в Венеции.

Музыканты наконец ушли. Я продолжал пить. Вернувшись к себе в комнату, я обнаружил две вазы с цветами, два стула — один даже красивый — и небольшой пуфик, обитый розовым шелком. Три матраса были сложены один на другом и покрыты чем-то напоминавшим огромный белый шарф.

Пиама легонько тронула мою руку, а один из ее приятелей что-то быстро сказал ей по-итальянски.

— Все станут смеяться надо мной… — объяснил я им.

— Бедненький мой! Все будет в порядке! — ответила Пиама с той неоспоримой убежденностью, какая звучит в голосе женщины, когда ей что-нибудь нравится.

Я отправился в захламленный старьем и газетами туалет, а когда вышел, комната была накалена, прямо-таки гудела от гостей. Меня представляли дамам и господам, я пожимал руки: два подвыпивших ирландца, апатичный сонный американец, француз с кисло поджатыми губами, беременная женщина, маленький худой итальянец с пронзительными умными глазами (его я избрал голосом своей совести в этом лукавом действе, разыгрывавшемся вокруг моего «Зорзо»), его красавица жена и молодой англичанин со спокойным белым лицом.

Я начал с высказывания Макиавелли о том, что у многих прославленных людей обстоятельства рождения были темны, а детство — убого, или отец их был такой ничтожной личностью, что они объявляли себя сыновьями Юпитера либо другого бога. Когда я окончил цитату, в моей немногочисленной публике ощущалось волнение. Может быть, услышав о мнимом отце в древнем причудливом одеянии, каждый задумался о себе.

Если бы я умел читать вслух, если бы лучше владел итальянским и чувствовал себя свободнее, возможно, впечатления, произведенного этой вступительной фразой, было бы достаточно, чтобы удержать внимание слушателей в течение получаса. Мне это не удалось, и все-таки по окончании чтения — герой умер, и гондола несет его тело к острову смерти — воцарилось недолгое молчание, прерванное аплодисментами.

Я не глядел в тот угол, из которого доносились самые громкие хлопки. Я искал Карло, итальянца с проницательным взглядом, но на прежнем месте его не было. Наконец я увидел, что он тоже аплодирует, раскрасневшийся и взволнованный. Публике понравился истерический нарциссизм рассказа. Я стал героем дня.

Потом все ужасно проголодались после всего выпитого и говоренного, и итальянец с проницательным взглядом, Карло, предложил пойти поужинать.

Я был возбужден и говорил чересчур громко, мой голос отражался эхом от стен и терзал слух. Родственник, довольный и по-отечески снисходительный, подвел ко мне певца римской оперы. Это воистину была жаркая и бодрящая римская ночь.

— Вы — тенор! Как это чудесно — быть оперным тенором! — сразу воодушевился я. — Уже сколько лет я размышляю о Доне Оттавио. Он портит оперу из-за неверно понятой традиции исполнения. Первыми, кто полюбил «Дон Жуана», были романтики, и они не приняли Дона Оттавио, поскольку тот слишком напоминал их самих — тот же аристократ Вертер, смущенный и чувствительный. Его любовь слагалась из робости, вздохов, религиозных экстазов и самобичеваний — ну в точности, как их любовь, но они хоть намекали на сходство между собой и несчастным героем. Я считаю, что его надо петь и представлять юношей, нечто вроде возвышенной версии Керубино…

— Слушай, слушай, — внушал певец своей жене, за спиной которой пытался укрыться. Жена оперного тенора была школьной учительницей физики и химии.

— Физика и химия! Я считаю, что необходимо ввести преподавание эйнштейновской космогонии в самом раннем возрасте — только так Вселенная сможет затвориться, и звезды вновь обретут свое место на небесном своде, и зазвучит музыка Божественных сефирот.

Тут ко мне подошел Карло.

— В рассказе много незрелого (много?! — хотелось мне возразить), но что мне в нем понравилось, так это тоска по славе, жажда обрести бессмертие в искусстве, которой вы щедро наделили своего Зорзо. Странно, что об этой жажде забывают, и все, что рассказывают о нем, звучит анахронизмом, как скучный урок о героях Эллады.

После ужина мы отправились в ночной клуб. Я почти все время танцевал с женой проницательного итальянца. Она что-то заметила по поводу моего коралла, и я объяснил ей его значение, повторив слова Камилио. Я был совершенно пьян, и, когда меня заносило в танце, она бдительно и деловито отстраняла мои руки. Под влиянием одной из мелодий ее северное, светлое и замкнутое лицо засияло новым, необычайно соблазнительным очарованьем.

Молодой англичанин в танцах не участвовал. Он пил, и улыбался сам себе, и что-то чертил на салфетке. За тем же столиком сидела беременная женщина, и я успел подойти к ней и заметить, что в случае рождения сына ей следует назвать его Америго, дабы поставить на место всех этих американцев, когда он отправится посетить их страну.

Чем пьянее я становился, тем крепче делалась моя уверенность в том, что я не позволю себе заниматься любовью со своей партнершей по танцам без разрешения ее мужа. Я ощущал это так ясно, будто некий голос нашептывал мне таковую мысль на ухо.

— Что вы любите делать по вечерам? — спросил я, поглаживая ее спину. Мой голос казался мне необычайно чувственным.

— Вязать.

— Ифигения у Еврипида, вдали от родины, в стране варваров, говорит, что больше никогда не услышит звука ткацкого станка, ткущего войны богов и титанов. В этом принципиальное отличие варварства… скромное ткачество титанов…

Ораторское усилие истощило меня вконец. Кто-то подхватил меня под руки, кто-то пригнул мою голову, чтобы я безопасно сел в машину. Когда я открыл глаза, оказалось, что я лежу на диване в доме своего родственника и смотрю на однокрылого ангела с отбитым носом. Первая моя мысль была о пенсионерах и об итальянцах, с которыми я познакомился вчера вечером. Они нравились мне, как и прежде, но жизнь их была мне не по вкусу — смесь традиционализма и нервозности, слишком мало прелести и полное отсутствие спонтанности, плавности.

Днем я прилепил к окну карточку Рути, и широкая прозрачная клейкая лента выглядела как вода под микроскопом — всякие кружочки, палочки и волокна плюс отпечатки пальцев.

Я в жизни не вешал никаких фотографий ни на окно, ни на стену, да и на стол не ставил, как, впрочем, никогда не было у меня часов, кольца и тому подобных вещей (разве что коралл с отбитыми веточками), и потому теперь, стоя у окна, я испытывал мучительное чувство, словно приклеивание карточки было замаскированной ложью. Познакомившись с Рути, я ни разу не почувствовал непреодолимого желания дотронуться до нее, как то было с Элен. Возможно, что-то отозвалось во мне из-за сходства, лепка ее лица на фото позволяла мне представлять ее в образе другой женщины.

Я был знаком с Рути не больше пяти месяцев. Ее прежний друг, которого я видел однажды на дневном киносеансе, показался мне скучен — достаточно было взглянуть на его затылок с расстояния восьми рядов. Выслушивать ее отца, расположившегося в «его кресле» под торшером и изрекающего свои «мнения» и «соображения», было равносильно одной из тех дурацких и невыполнимых задач, которые служат испытанием сказочному царевичу, отправившемуся на поиски своей суженой. История ее матери…

Возможно ли, что все это значило для меня гораздо меньше, чем видеть ее лицо? Я мог различать под юбкой или платьем, как на рентгене, очертания ее длинных ног, их светящиеся в темноте мышцы.

Не исключено, что ее вид, ее улыбка придавали моему существованию определенность. Хотелось проспать много часов кряду, чтобы сократить ожидание, но сон мой был неглубок и полон обрывочных сновидений…