Иерусалим

Он довольно долго кружил по улицам, все еще неторопливо, но при этом как-то странно и почти судорожно в своей несомненной бесцельности. Потом остановился у низкого двухэтажного дома шириной всего в два окна, выстроенного из грубого белого камня, открыл дверь и, неожиданно повернувшись ко мне, жестом пригласил меня войти. Он выглядел так же, как в то утро, — высокорослый, с усталым и помятым лицом, но из-за отсутствия своего нелепого и бутафорского холщового мешка он уже не производил впечатление нищего или пьяного. Я подошел поближе, и он снова показал на дверной проем; ошибиться было невозможно, он действительно меня запомнил. На мгновение мне показалось, что я его тоже знаю, точнее — знал задолго до этого утра; в мозгу, в памяти вспыхнуло и засветилось бледное расплывчатое белесое пятно узнавания. Но почти сразу я понял, что никакого желания с ним разговаривать у меня нет, да и Аня ждала меня дома.

— Простите, это должно быть ошибка, — сказал я, — мы с вами не знакомы. Вы меня принимаете за кого-то другого.

Он немного удивленно посмотрел на меня, но его удивление показалось мне неискренним и наигранным.

— Лейб-Сорес, — сказал он, протягивая руку, — а вас зовут Азаэль.

«Азаэль», — сказал я себе; все прояснилось и стало неожиданно обжигающе ясным; а потом на меня снова нахлынула слабость, ноги наполнились ватой, а тротуар, чуть качнувшись, сделал шаг вниз, и на долю секунды мне показалось, что я стою на ходулях. «Мне не следовало так распускаться, — подумал я, — я должен пережить и это». Но руки начали неметь и наполняться мелкими слабыми уколами, как бывает с ногами, когда их отсидишь; я перестегнул ремешок часов на одну дырку. Было бы странно пытаться прощаться с этим нелепым созданием моего переутомленного и больного мозга, и, осторожно развернувшись, я медленно пошел в сторону машины. Каждый шаг требовал усилия, и казалось, что я ступаю не на асфальт, а на рыхлую и толстую перину. «Да, — сказал я себе, — то, что произошло со мной, пугает меня больше, чем пугала бы любая обычная болезнь, но ради Анюты и ребенка я смогу справиться и с этим; душевные болезни тоже излечимы». Я решил ничего ей не рассказывать, а завтра утром вместо работы пойти к врачу — на этот раз психиатру.

Становилось все холоднее, и неожиданно я почувствовал парализующую внутреннюю тишину; голос, которым я говорил с собой, с Аней, с психологом, с родителями, друзьями, коллегами, исчез. И снова, как и тогда со стариком-галлюцицацией, на долю секунды мне показалось, что эта тишина когда-то была со мной, что я возвращаюсь туда, где я был дома; небо, еще чуть серое и не вполне ночное, наполнилось прозрачным покоем. Но последним усилием воли я заставил себя избавиться от этого приступа самообмана и сказать себе правду: «Да, я болен»; а потом, все дальше погружаясь в тишину внутренней пустоты и безнадежности, я снова сказал себе, что эта болезнь излечима, главное — не запускать ее. Я шел медленно, чуть покачиваясь, преодолевая слабость тела, инерцию потрясения и удушающую тяжесть безнадежности; мимо меня катились черные волны безлицых шляп, и лицо старика с клочковатой желтой бородой не отпускало меня. Мне не хотелось быть на виду, и я отправился к машине в обход, улочками и темными переулками; казалось, что небо уже совсем рядом и своим черным маслянистым сводом касается нищих домов и дырявых черепичных крыш. Мир, к которому я теперь принадлежал только наполовину, разошелся в стороны, оставляя меня в пустоте как бы на полпути до низкого ночного неба. Это, наверное, вкус прощания, подумал я, и неожиданно почувствовал, что счастлив, как не был уже много лет.

Как это часто бывало и в прошлом, к утру я успокоился и начал смотреть на многие вещи значительно более трезво; вероятность того, что вчерашний старик был галлюцинацией, была крайне велика, но я все же не мог сказать, что полностью в этом уверен. Возможно, что старик был вполне реальный, а галлюцинацией были только его слова — если же так, то это возвращало меня к проблеме кратких слуховых галлюцинаций, с существованием которых я уже смирился; разумеется, их едва ли можно было счесть поводом для особой радости, но они также не были причиной для того, чтобы немедленно бежать к психиатру и требовать госпитализации; было значительно более разумным успокоиться, постараться следовать советам моего психолога и внимательно понаблюдать за собой. Так я и решил, тем более, что в любом случае, неделя уже кончалась.

В субботу к нам должны были прийти наши друзья — не самые близкие, но и не совсем посторонние люди; с женской половиной этой пары Аня училась еще до того, как мы с ней познакомились. В пятницу утром я был отправлен в магазин с длиннющим списком; потом Аня взялась готовить, а мне была поручена уборка. В обычной ситуации я бы предпочел компьютер, но теперь, помня о принятом решении и все еще под влиянием определенного чувства вины, я взялся пылесосить ковер и мыть полы в квартире и на балконе; потом поиграл с Иланкой. За делами день прошел незаметно, а вечером я еще потратил пару часов на свои профессиональные книги; действительно, если заниматься делом, подумал я, то на «Хироуз» времени и не должно оставаться. На следующий день Аня закончила готовку, а потом довольно долго одевалась к приходу гостей.

— Правда, я красивая, — сказала она.

Вспомнив о принятом решении, я постарался согласиться как можно более красноречиво, не ограничиваясь простым кивком или обычным: «Правда, котенкин». Она с благодарностью посмотрела на меня.

— Но ведь ты же не собираешься встречать гостей в этом свитере? — спросила она.

— Ну, — ответил я, не зная, как сказать, что именно это я и собирался сделать.

— Если ты его еще раз наденешь куда бы то ни было, кроме леса, я с тобой разведусь. В таких свитерах, — добавила она, — ходят только румынские рабочие.

Я переоделся.

Наши гости пришли почти вовремя, опоздав на двадцать или двадцать пять минут. Аня показала гостям Иланку («мы та-ак выросли»), наш новый буфет («ну, естественно, много нового; вы у нас когда последний раз были?»), и мы сели обедать в салоне. Раньше меня удивлял тот факт, что субботний визит наших ровесников должен сопровождаться обеденным ритуалом, но, как выяснилось, так было заведено в Анином доме, и я уже давно перестал спорить; но теперь я наконец-то понял как много в этом хорошего. Накрытый стол создавал особое праздничное настроение, превращая случайный разговор в яркое и приятное событие, позволял красиво и элегантно одеться, уйти из плена бесцветной и наскучившей рутины; Аня говорила, что нормальный и хорошо воспитанный человек испытывает от состоявшегося обеда те же чувства, что и от посещения спектакля или концерта: в элегантной одежде и обуви, среди хорошо одетых, ухоженных и праздничных людей.

— Ты же понимаешь, — сказал она как-то, — музыку можно послушать и в ватнике; но концертом это называться не будет.

Мы сели за стол, и наши гости заговорили о том, как выросла и похорошела Иланка.

— Мы теперь такие любознательные, — сказала Аня, — мы тут уже медведя разобрали, а потом компьютер пытались разобрать. А какой у нас характер: как мы кричим, когда нам что-нибудь не нравится.

Что касается компьютера, это было для меня новостью, если бы он сломался, это бы создало для меня массу проблем; но, на самом деле, зная любовное и заботливое отношение Ани к нашим домашним вещам, я мог не беспокоиться; разобрать компьютер она бы не позволила даже Иланке. Так что я снова вернулся к нашим гостям.

— Да, — сказал я, — по характеру она у нас индивидуалист. Живет своей жизнью и не очень стремится под нас подстраиваться.

— И уже создает себе дом, — добавила Аня. — Если ей что-то попадает в руки, то отобрать это потом невозможно. Совершенно не коммунистический ребенок. Она видела, что когда любимая мамочка ходит с телефонной трубкой, ей достается меньше внимания, так она стала требовать трубку себе, и не успокоилась, пока мы не отдали ей весь телефон. Теперь он живет у нее в кровати.