Джентльмены

Генри был в своей стихии. Он добрался до цели. Это был Париж со всеми его каштанами, бульварами, аллеями, кафе и клубами, красивыми женщинами, женщинами некрасивыми, богатыми снобами и нищими клошарами, нелепой богемой, авантюристами и завтрашними звездами — всем тем, о чем с такой теплотой отзывались Билл из «Беар Куортет», Мод и Хемингуэй. Здесь Генри чувствовал себя словно рыба в воде. Париж приветствовал любознательных исследователей. Очень скоро Генри стал бульвардье, меньше чем за год пройдя три тысячи километров, износив четыре пары ботинок, прогуливаясь по всевозможным улицам в белом плаще, купленном в лондонском секонд-хэнде — Кенсингтон, шестьдесят четвертый год, — в потертой кепке, с полными карманами журналов и бульварных газет.

По утрам Генри долго сидел за чашкой цикориевого кофе с горячим молоком, глядя на жестяные крыши и прислушиваясь к пробуждению дня, прежде чем заняться делом. Он снимал небольшую комнату на Рю Гарро, в тесно застроенном районе между монмартрским кладбищем и Сакрекёр, недалеко от Плас Клиши, где можно было часами бродить, при желании воображая себя Миллером. Генри был доволен всем. Иногда он снимал уличную девицу, иногда глазел на удивительные карточные игры арабов — Генри стремился усвоить все трюки и приемы выживания. И он выжил.

После завтрака Генри брился, очень тщательно. Возможно, рассматривая свое отражение в зеркале над треснувшим умывальником, он отмечал, что становится старше. Годы дают о себе знать по-разному: у одних — складками на животе и брюшком, у других — мешками под глазами, морщинами, опухолями, шрамами и бесцветным выражением глаз.

Генри стал старше. Четыре года изгнания не прошли для него бесследно. Волосы его были все так же коротко острижены и расчесаны на пробор. Глаза голубые, словно вечность. Генри напоминал крупного мальчугана, который сопротивлялся и упорствовал, не желая взрослеть. И все же он стал старше, каким-то особым образом. Тело обрело вес и устойчивость. Грудь стала шире, плечи расправились и придали Генри ту стать, которой не хватало сосунку. Он многое видел и многое пережил, удивительным образом выбираясь целым и невредимым из всех передряг, пусть не всякий раз с честью.

Любой человек, оказавшийся в большом мире, рано или поздно должен задать себе вопрос: где я? Поздно ночью рухнув на кровать, просыпаешься в чужой комнате и хоть убей не можешь вспомнить, где находишься. Город за городом, комната за комнатой всплывают в памяти, и вот ты находишь свои затекшие и усталые члены именно в этой комнате, именно здесь. Генри Морган ночевал в самых разных местах: на вокзалах, в Копенгагене, на юлландской ферме, у случайных знакомых, у друзей, внезапно обратившихся во врагов, в дешевых немецких пансионах и в римских борделях. Впрочем, Генри нечасто случалось ощущать себя отставшим от поезда, на котором его тело унеслось, оставив душу на перроне. Он редко задавал себе вопрос: где я? — подобные размышления его не посещали. Генри Морган был вечно бегущим солдатом, в ладу со своим именем и телом, которое остальные — преимущественно женщины — обожали, либо — если речь шла о мужчинах — охотно обрабатывали кулаками и палками. Теперь же потрепанный чемодан Генри стоял в дешевой комнате на Рю Гарро, и наклейки на нем выкрикивали: Копенгаген! Эсбьерг! Берлин! Лондон! Мюнхен! Рим! Париж! — список можно продолжить. Все это было предметом гордости деда Моргоншерна, путешественника и постоянного секретаря общества «Образованных, опытных, объездивших полмира».

Генри превращал бритье в искусство, пользуясь мылом, помазком и бритвой, как настоящий цирюльник. У него было на это время, ему хватало времени, чтобы превращать каждый незначительный ритуал повседневности в настоящее представление. Движения его были точны, тщательно взвешены. Каждый жест что-либо означал, как в японском театре «но», совершенно непостижимым для непосвященных. Движения, жесты стали его языком. Он учился описывать все более и более субтильные вещи с помощью движений, таким образом он объяснялся с окружающими. Жест как таковой — вид музыки, он существует в пространстве, подобно волне, как речь и музыкальные тона. Работая в бильярд-холле у Понте Умберто в Риме, в бесчисленных барах Мюнхена, Генри в совершенстве овладел руками. Он научился контролировать каждый кран, каждую бутылку, стакан, тряпку и щетку, знал их на ощупь и помнил местоположение, любое действие он мог выполнить с завязанными глазами. Всякий, кому доводилось наблюдать за работой бармена — я имею в виду, настоящего бармена с серьезным отношением к работе, — знает, о чем здесь речь. Такие умеют превратить смешивание пустякового коктейля в акт Искусства.

Генри, этот Марсель Марсо от алкоголя, невыразимо гордился своей искусностью, своей «ловкостью рук» — это развивало его способности пианиста. В этом было некое величие, и, казалось, Генри твердо решил овладеть искусством жить, углубив эстетику повседневности. Он свято верил в эти ритуалы, душой отдаваясь повседневному, тривиальному и банальному и стараясь превратить его в Искусство. Генри знал: годы изгнания не пропали для него даром; возможно, все это было лишь средством избежать скуки. Изгнание может быть безгранично скучным, это знали и Гамлет, и Одиссей.

Гении выживания вроде Генри Моргана никогда не голодают. Лживый язык куда угодно приведет. Генри находил подработку там и здесь, в барах и отелях, на улицах и в салонах, и везде шла в ход его «ловкость рук» — искусными движениями они то и дело подцепляли ценные вещи, которые плохо лежали. Но бедные от этого не страдали.

Генри- бульвардьебыл богемным персонажем, а под средневековыми сводами «Боп Сек» всегда хватало богемы. Это был один из настоящих джазовых клубов на западном берегу, владельцы которого почти фанатично хранили традиции бопа. Дикси и хэппи-джазу не было места в «Боп Сек», здесь обитала продвинутая, самосозерцательная публика, здесь покачивали головой, не снимая темных очков, курили сигареты, попивали деми, изредка в приступе экстаза прищелкивая пальцами. «Боп Сек» был последним оплотом истинного джаза.

Время от времени эту изоляцию нарушал какой-нибудь поэт, игравший роль будильника: скандируя свои вирши, он сообщал, словно термометр, биржевые сводки бунтов в Беркли, Берлине, Токио, Мадриде, Варшаве, Стокгольме… Лирическая проповедь могла закончиться парижским уличным слоганом вроде «Будь реалистом, требуй невозможного» или «Мечта есть реальность». Поэты покидали сцену под овации публики.

Генри познакомился с владельцами клуба — высоким толстяком и его очень худой аллергичной женой, — и с тех пор сидел в клубе вечер за вечером и слушал. Он хотел зарекомендовать себя как можно лучше. В конце мая, этого бурлящего мая, когда Францию парализовали забастовки, когда все только и ждали отставки де Голля, «Боп Сек» был одним из немногих мест с прикрытием. Полиция то и дело устраивала облавы, но владелец «Боп Сек» и в ус не дул, самым таинственным образом заручившись полной свободой действий.

Генри хорошо зарекомендовал себя, и вскоре его пригласили играть с одной группой в июне. Тогда, в конце мая, в Париже было много гастролеров, и тем вечером Генри, как обычно, взобрался на стул у стойки бара, заказал деми, закурил и стал слушать саксофон, звучащий в соседнем зале. Звучащий очень знакомо.

Генри глубоко затянулся и прислушался к саксу. Казалось, музыкант репетировал, заткнув инструмент подушкой: звук напоминал взрывную волну, сотрясал спинной мозг и долго не отпускал, отзываясь вибрациями. Перкуссия подначивала, бас скользил вслед за саксофоном, гитара кралась рядом коротким отрывистым аккомпанементом.

Это был мегаполис, его рев и гам между тактами, которые перкуссионист буквально вколачивал в корпус баса. Это был мегаполис с кирпичными стенами, с разборками в подворотнях, с самоубийцами в окнах, это были жаркие, дрожащие улицы с подземкой, мусорными бачками, бычками и светящимися вывесками, машинами и лицами в отсветах красного неона, рифы становились все чаще, превращаясь в жалобные стоны, ритм набирал обороты, подбираясь к болевому порогу, где все внезапно разливалось лирической прохладой, не столько просящей, сколько требующей красоты и заставляющей публику трястись, как шекеры, словно свидетельствуя о присутствии божественного здесь и сейчас, вполне осязаемого, но все же ускользающего, преходящего. Эта благодать требовала невозможного, мечта была реальностью.