Младший брат

Тут Марк призадумался. Скользко, ах. Господи, как скользко! Об инциденте с профессорским чемоданом он мог и не знать. С какой, спрашивается, стати туристу Уайтфилду докладывать переводчику Соломину о пропаже нелегально провезенной литературы? А засим и своей сочинской халатности не следовало придавать особого значения. Случались у Марка промашки и посерьезнее. А вот с Клэр что прикажете делать? Он не обязан, конечно, упоминать в отчете всех своих туристов. Смолчать— и крышка. Но вдруг уже лежит в сейфе у Грядущего пулковская телега? Для страховки, только для страховки, надо бы добавить пару строчек о «вызывающем поведении туристки Фогель, пытавшейся контрабандой провезти... учинившей... допускавшей и ранее...»

Нет.

«В целом отношение группы к СССР положительное,—вывел он,— чрезвычайных происшествий за время тура не отмечалось». Подпись вышла каллиграфическая, любо-дорого смотреть, но оценить ее было некому—заместитель Грядущего положил тетрадку, не читая, на стол своему начальнику.

Минут через сорок Марк уже названивал в дверь истоминской квартиры, с самого его приезда упорно не отвечавшей на телефонные звонки. После шорохов и поскрипываний Иван, в барском зеленом халате и тапочках на босу ногу, наконец отворил дверь, вяло пожал приятелю руку, дважды повернул ключ в замке и навесил цепочку.

— Ну где ты пропадал, дурья башка?—накинулся на него. Марк.— На работе тебя нет, дома нет... совсем в бабах запутался?

— Какие бабы! Ты зачем приехал?

— То есть как? С каких пор я должен это объяснять? Я и уйти могу.

— Извини,—сказал Иван все тем же деревянным голосом.—Не хотел тебя обидеть. Ты знаешь, что умер Владимир Михайлович?

— Господи, помилуй...

— Да. Пошли в комнату. Прости за бардак. Умер, умер наш старик, книги и мебелишку завещал продать, вырученное присовокупить к скопленным восьмидесяти пяти рублям и на сей капитал похоронить его в Вологде рядом с отцом-матерью. Прах, собственно, его племянница уже увезла. И часть книг, а другую соседи разворовали. Шкаф и кровать кто-то из них же купил, за пятнадцать рублей. Пей. Я тоже тебя разыскивал по всему городу.

— Вечная память.

— Вечная память.

— Он успел узнать об Андрее?

— Может, это его и доконало,—вздохнул Иван.—Ты помнишь, как он всегда говорил: коли начнут снова сажать писателей, то берегитесь, ребята, вся машина пойдет задним ходом? Но умирал легко, чуть ли не во сне, и в гробу лежал, почти улыбался. Так и не написал своих воспоминаний.

— Народ был?

— Куда больше, чем я думал. Штейн, друзья Штейна, четверговая молодежь, шахматисты, старухи. От Литфонда веночек жестяной прислали, от Союза журналистов. Пей еще. Славный был старик.

— Был.

— Между прочим,—вдруг оживился Иван,—он роскошный финт отмочил-таки под занавес. Ты слыхал про его встречу с прозаиком?

— Да. А что?

— Выгнал он его!—сухо засмеялся Иван.—Даже, говорят, в рожу плюнул из последних сил. Уж не знаю, долетело ли.

— За Андрея? — поднял глаза Марк.

— И не только. Я не поленился вчера в библиотеку сходить. Поднял там «Литературку» за тридцать восьмой год. «Студент Ч. был одним и тех, кого едва не завлекла в свои липкие сети грязная троцкистско-бухаринская банда шпионов и выродков, свившая свое змеиное гнездо в стенах ИФЛИ. К счастью, классовое самосознание вовремя подсказало ему правильный выход, помогло по-пролетарски принципиально подойти к вопросу о вредителях, сыграть, вместе с другими студентами, важную роль в разоблачении этих бешеных псов международного фашизма, ныне сметенных поганой метлой с победного пути социалистической революции... Оч-чень вовремя сориентировался твой тестюшка. Самым первым в своре помчался, даже каяться не пришлось. Дело давнее, а все ж, коли б не Светка, точнее, не ты сам, хорошо бы как следует набить твоему родственничку морду. Лично я с наслаждением бы поучаствовал. А за Андрея—особо.

— Тебе нужно беречь себя, Иван.

— А на хрена?—вскинулся Истомин.—Утомлен я, Марк Евгеньевич Смертельно утомлен. Ничего мне от жизни больше не требуется. Из института уволился... Почему? Долго рассказывать. Перессорился со всей лабораторией. Да и лазеры, признаться, обрыдли. Зато новая идея пришла в голову. Последняя. Больше идей не будет. Изящный такой замысел... Ты пей, пей.

— Мне на работу возвращаться еще. Что за план у тебя? Снова какие-нибудь листовки?

— Так я тебе сразу и доложу. Не хочешь пить, так погоди, сейчас кофе принесу.

Оставшийся в одиночестве Марк перебрался в кресло, убрав из него загадочного назначения предмет, отдаленно похожий на конскую сбрую грубо сшитый из полосок искусственной кожи. Под креслом валялся вконец раскуроченный ножницами старый портфель, а на журнальном столике растрепанная и пожелтевшая «Практическая пиротехника» издания 1909 года. За ее-то перелистыванием и застал Марка хозяин.

— Руки вверх!—заорал он, прокравшись в комнату.

Марк коротко, но энергично выругался.

— Как умеем, так и шутим,—сказал Иван.—Вот твой кофе. Вообще-то я рад, что ты пришел.

— Спасибо на добром слове. Что с тобою, Истомин? Кофе, сваренный с большим знанием дела, прихлебывали в молчании.

Щадя больную ногу, Иван сидел, по обыкновению, как-то боком, почти не обращая на собеседника блудливых глаз.

— Ты молодец, что позвонил в Ленинград,—наконец сказал Марк,— только в итоге ничего хорошего не вышло. И Натальино письмо, и заявление самого Андрея отобрали на таможне. Но мои туристы все на словах уже передали Косте, ты слыхал про комитет защиты Баевского? А сам я понятия не имею, что делать теперь.

— Адвоката наняли?

— Ефима Семеновича.

— Пронырлив,—определил Иван,—-алчен, но довольно честен. Инна бегает по городу, тоже какие-то подписи собирает. Я не стал подписываться,—сообщил он хладнокровно,—не время еще. Что смотришь на меня, как солдат на вошь? Сам ведь тоже не подпишешь? То-то же. Обращение Костино я слыхал. Подписались, в числе прочих, чуть ли не Сол Беллоу и Апдайк. А я зато могу деньгами, денежками могу поспособствовать. Расчет получил, премия подоспела.

Из потайного отделеньица в верхнем ящике комода он извлек пухлый конверт. — Возьмешь?

— Спасибо,—недоумевал Марк.—Сам-то ты на что жить будешь?

— Мне на жизнь теперь нужны самые крохи. А в доме одних пустых бутылок на полсотни. Весь балкон завален. Мне в тень надо уйти, Марк. Я теперь живу анахоретом, тихо-тихо, даже телефон выключил. Тебе свидание дадут?

— Обещали,—вздохнул Марк.

— Скажи, что я уехал. Много бы я дал, чтобы очутиться на его месте,—вдруг сорвалось у него с языка.

Гость слушал с раздражением. О каких, к чертовой матери, «обстоятельствах» лепечет этот неврастеник? Или он просто трус? Не пришел же он на процесс Якова и Владика, хотя перед зданием суда—внутрь пускали только родственников — толпились все его якобинцы.

— Постой,—вдруг сообразил Марк,—как же твоя хваленая наука?

— Завязал,—сказал Иван.—Есть вещи поважнее.

— Не темни, дружище. Ну что ты, триппер подцепил? Или коньяку перебрал? Ну, умер наш старик, погорюем да и перестанем. И Андрей знал, на что идет. Из него теперь на Западе знаешь какую фигуру сделают! А ты что перепугался? Сажать тебя не посадят, да ты вечно к тому же похвалялся, что лагерь тебе только опыта прибавит. Встряхнись, Иван Феоктистович!

— Благодарю за проповедь,—кивнул Иван,—но я не давал подписки напрасно рисковать своей шкурой. Надоело. Семинары к чертям собачьим, суды-процессы туда же. Знаешь, как было на фронте? Всякие там герои грудью кидались на танки. Танки шли дальше, а трупы героев штабелями сваливали в ямы. И поливали хлоркой — для дезинфекции. Терпеть не могу этого запаха.

Тут в дверь позвонили, потом еще и еще раз. Иван прокрался в прихожую и пристроился к дверному глазку. На четвертый звонок, впрочем, отворил, забрал у пожилой женщины-почтальона заказное письмо и огрызком карандаша где-то расписался. Захлопнул дверь, посмотрел на штемпель, хмыкнул, кинул конверт в раскрытый ящик комода.