Скверный глобус

Но вовсе не материнский порох. Не материнский стальной характер. При этой мясистости и обильности, раним и нежен он был, как девушка из старой помещичьей усадьбы. И всякий неодобрительный взгляд, не слишком благосклонная фраза его заставляли страдать и маяться: все ждут его одного, непорядок. Он тихо пробормотал извинения и сжался, ушел в себя, замолчал. Я с потрясением обнаружил — око Замкова стало влажным.

В другой раз, когда разговор коснулся его процветающего коллеги, любимца и фаворита державы, он мрачно буркнул: в нем спит палач. Я ахнул от этой непримиримости: не слишком хватили? «Я недобрал, — сказал он. — Я знаю, что говорю. Он до сих пор, уже тридцать лет, не может простить Сталину с Гитлером, что все-таки они разошлись, не завершив того, что задумали».

Однажды, возвращаясь с экскурсии, водитель наш разогнал автобус и вдруг не справился с тормозами, они засбоили и отказали. Неведомо, чем бы кончилось дело, но на пути подвернулась корова и приняла на себя удар. Мы замерли, спасшее нас животное медленно, с усилием, встало. Но радость наша была преждевременной, хозяин только вздохнул: околеет. И мрачно кивнул на громадную вмятину, зиявшую на носу машины. В молчании мы съехали под гору, мне было страшно взглянуть на Замкова.

Подобная душевная хрупкость не слишком-то сочеталась с юмором. Но юмор Замкова был высшей пробы, без всякой раблезианской сочности и демократической грубоватости, вполне соответствовавших его статям. Подобный юмор не брызжет, не пенится, он чуть заметно обозначает свое присутствие либо репликой, либо улыбкой — я принял сигнал.

Я сразу стал называть его зодчим (он был и ваятелем и архитектором) — Замков с готовностью откликался, слово, звучавшее чуть комично, его нисколько не задевало. Впрочем, игра в молодых людей была лишь игрой — ни он, ни я не забывали о собственном возрасте. Однажды он внезапно спросил:

— По-вашему, что такое молодость?

Вопрос показался мне слишком серьезным, а к исповеди я не был готов. Поэтому ответил шутливо:

— Теперь уже я не знаю, зодчий. Так я назвал свою первую пьесу.

Он усмехнулся, потом спросил:

— Приятно вспомнить?

— Пожалуй, приятно. Но пьеса была совсем плохая.

— Неважно. Надо было начать.

— Вы правы.

— Имела она успех?

— К несчастью, имела. Я даже подумал, что заниматься литературой — почти как заниматься любовью. Сладко и весело. Правда, я быстро понял, что это двойная ошибка.

— Не страшно. Когда-то должна быть и радость. И от того, и от другого.

Вздохнул и сразу же рассмеялся. Словно призвал себя к порядку.

В его необременительном обществе, всегда и повсюду любезном сердцу, я справился с добровольным странничеством, с чередованием лиц и народов, со всею пестротой впечатлений от встречи с пылающим континентом. И все же хотелось уже домой, я тосковал по своей семье, по письменному столу, по работе, оборванной точно на полувздохе. Скорее к Пушкину, к «Медной бабушке», уставшей от трехлетней герильи за право родиться на сцене МХАТа! Как славно, что крылатый фрегат несет нас наконец в Коста-Рику. Уже миновали мы Сальвадор, зажатый невысокими горами и буйной фиестой зеленого цвета, вдруг хлынувшего из всех расщелин, со всех сторон, из земли и неба — ярчайший изумруд, esmeralda! Остались позади сальвадорцы — мужчины, скуластенькие жуки, чем-то неуловимо смахивающие на жителей родного Востока, и женщины, смуглые, долгоносенькие, с высокомерными прическами — черные башенки на головках — и те и другие ничуть не скрывали запальчивой, самолюбивой гордости. Сразу же вспомнилась эта лихая «футбольная» война с Гондурасом. Повод потешный, а сколько крови!

И наконец она показалась, мирная коста-риканская гавань. Вновь все гористо, и вновь все зелено. И ни единого островка бурого кирпичного цвета, к которому ты так привыкаешь, когда глядишь с вышины на землю. Вот он, под нами, — богатый берег, неувядаемый сад Америки.

Досадно! Недолго длилась дорога из аэропорта «Санта-Мариа». С обеих сторон по пути в Сан-Хосе теснились банановые плантации, с душистых белокожих деревьев свисали отягощенные ветви, в них прятались глянцевые плоды. В окна струились ванильно-пряные запахи какао и кофе. Однако целительней всех даров получасового путешествия была оглушительная тишина, которой как будто взорвался воздух. Вновь обнимало и возносило то окрыленное одиночество, та отрешенность, покой, soledad — однажды я их уже познал, тогда, в Мачу-Пикчу, когда я сидел на жарком и крутобоком холме и думал, что жизнь моя пролетела, подобно цивилизации инков. Но — странное дело! — когда я остался в этом почти первобытном мире, наедине с собой, и сознание тихо беседовало с душою, ни мои мысли, ни бег минут, столь угрожающе осязаемый, не делали слабей мою сущность. Слитность моя с настоящим и прошлым, может, и с будущим — кто это знает? — словно утраивала способность к сопротивлению и отпору. В тот миг я не был песчинкой вечности, но знал, что не смею уйти безгласно. Пока я дышу и перемещаюсь в этом пространстве тысячелетий, я в нем не только гощу, но хозяйствую и точно так же, как каждый пришелец, просто обязан оставить след.

Но тишина родниковой свежести и утренней прохлады иссякла, ибо мы въехали в Сан-Хосе. Впрочем, и в нем была своя магия — столица выглядела курортным, уютным провинциальным городом. Здесь ждал нас отель «Il presidente» — милое скромное вместилище, очень тенистое, полутемное. Самое время передохнуть. И небо нахмурилось и почернело — обрушился тропический ливень.

4

Утром следующего дня, когда мы пересекали холл, меня окликнула Бернардина, славная барышня, администратор — с ней накануне свели мы знакомство. Она оторвалась от телефона, пошарила угольными глазенками по нашей стайке и закричала:

— Senor escritor, senor escritor!

Я был сконфужен таким обращением — похоже, что молодая особа хочет мне выразить свой респект — но еще больше я удивился, когда услышал, что меня ищут. Кому я понадобился в Сан-Хосе?

Взяв трубку, я прижал ее к уху:

— Слушаю вас.

Донесся голос, странно знакомый:

— Доброе утро.

— Доброе утро.

— Здесь Патрисиа.

Я вновь оплошал, не сразу понял, потом опомнился и завопил:

— Патрисиа! Вы здесь?

— Скоро год. Узнали? Я в утренней газете прочла о том, что вы в Сан-Хосе и остановились в «Il presidente».

Я объяснил, что мы уезжаем смотреть знаменитый вулкан Ирасу, но скоро вернемся. Она сказала, что после обеда меня навестит.

— До встречи.

— До встречи.

Замков спросил меня, понизив голос:

— Кто ж это был?

— А это звонил режиссер из Чили.

— И почему же он в Коста-Рике?

— Это и предстоит узнать.

— О, Господи, — тихо вздохнул Замков. — Не заскучаешь. Какого он пола?

— Женского, зодчий. Прекрасная Дама.

— Вы с ней повидаетесь?

— Всенепременно. Нас навестят после обеда.

— Нас?

— Ну да, разумеется, нас. Хочет увидеть, каков я в жизни.

— Нет, я, пожалуй, пройдусь, развеюсь.

— Вы очень деликатны. Я тронут.

— О, Господи, — снова вздохнул Замков.

Автобус выехал из Сан-Хосе, промытого до основания ливнем, который хлестал всю ночь напролет. Со свистом вырвался на простор, нас вновь опоясал зеленый цвет, куда ни взгляни, вокруг все зелено. Я молча поглядывал в окно и приводил в порядок мысли, словно взъерошенные звонком.

Пять лет назад, в московской квартире, вот так же зазвонил телефон, и незнакомый девичий голос со странным акцентом прошелестел, что «здесь Патрисиа», что она из Чили, заканчивает наш ГИТИС, «ваш театральный институт». Она — режиссер, и ей предстоит поставить свой дипломный спектакль не то в Оренбурге, не то в Орске, каюсь, я толком не разобрал. Пьеса, предложенная театром, — это «Варшавская мелодия» — и ей хотелось бы встретиться с автором. Может ли автор ее принять? Может. Она глубоко благодарна.

В назначенный час чилийка явилась. Я подивился — даже не думал, что режиссер так хорош собою. Одета была Патрисиа строго — черный жакет, черная юбка, как мне показалось, чрезмерной длины. Это была высокая девушка с высоким лбом, над ним возвышался черный учительский пучок, такой же строгий, как весь туалет. Крупное и ладное тело было на редкость соразмерно. Глаза — не под цвет одежды — синие, лицо же ее меня поразило своим сочетанием смуглости с бледностью. Носик был прям, а губы алы, с легкою полудетской припухлостью.