Дом паука

— Может быть. Хотелось бы думать, что я не так уж закоснела.

Стенхэм ничего не ответил и, откинувшись на спинку стула, выглянул в окно. Мальчик снял сандалии и бродил по колено в воде — картина, которая, учитывая взволнованность Стенхэма, поначалу его не заинтересовала. Но когда мальчик, склонившись, выловил большое грязное насекомое, Стенхэм присмотрелся. Мальчик поднял руку к лицу, изучая свою добычу и улыбаясь ей, он даже несколько раз шевельнул губами, будто объясняя что-то.

— Что там такое? На что это вы так уставились? — спросила Ли.

— Пытаюсь угадать, что делает этот парнишка в пруду.

Неожиданно насекомое унеслось прочь. Мальчик стоял, глядя ему вслед, скорее с удовольствием, а не разочарованием, которое ожидал увидеть Стенхэм. Выбравшись из воды, мальчик сел на краю пруда.

— Как странно, однако, он себя повел, — покачал головой Стенхэм. — Специально забрался в воду, только для того чтобы вытащить какое-то насекомое.

— Значит, у него доброе сердце.

— Да, я понимаю, но они не такие. Вот в чем все дело. За все то время, что я здесь, мне ни разу не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь поступал подобным образом.

Он внимательно оглядел мальчика: круглое лицо, типичные тяжелые черты, вьющиеся черные волосы.

— Его вполне можно было бы принять за сицилийца или грека, — сказал он, как бы разговаривая сам с собой. — Если он не марокканец, в его поступке нет ничего удивительного. Но если — да, то я сдаюсь. Марокканец такого никогда не сделает.

Ли резко встала, выглянула в окно, снова опустилась на стул.

— Он похож на модель для всех самых бездарных картин, которые иностранцы писали в Италии сто лет назад. «Мальчик у фонтана», «Цыган с кувшином воды», помните?

— Хотите еще чаю?

— Нет! — решительно ответила Ли. — Сыта по горло. Слишком сладко. И все равно не могу поверить, что можно было так быстро и жестко оценивать людей.

— В данном случае — можно. Я наблюдал за ними годами. Я знаю, какие они.

— Но, в конце концов, это же не значит, что вы знаете личность каждого.

— В том-то и суть, что они не личности в том смысле, который вы подразумеваете, — ответил Стенхэм.

— Вы на опасной почве, — предупредила его Ли.

Боясь, что она будет возражать, Стенхэм промолчал и не попытался объяснить, как жизнь среди менее развитых людей помогла ему взглянуть на свою культуру извне и лучше понять ее. Явным желанием Ли было стремление считать все народы и всех людей «равными», и она встретила бы в штыки любое мнение, которое противоречит этой аксиоме. По правде говоря, решил про себя Стенхэм, с ней вообще невозможно о чем-либо спорить, так как, вместо того чтобы видеть в каждой частице реальности дополнение к остальным, она с неколебимым упрямством шла напролом, замечая только то, чему могла придать видимость иллюстрации к своим убеждениям.

Откуда-то снаружи донесся слабый звук; не знай Стенхэм, что это человеческие голоса, он вполне мог бы вообразить, что это ветер воет в сосновых ветвях. Мальчик, сидевший на краю пруда так, словно солнце светило только для него, тоже, казалось, услышал этот гул. Стенхэм быстро взглянул на Ли: она явно ничего не услышала. В ее актерском арсенале, подумал он, всего два приема. Первый — вытащить пудреницу и изучать свое отражение, второй — закурить. На этот раз она воспользовалась пудреницей.

Стенхэм молча наблюдал за ней. Для Ли марокканцы были вялыми зеваками, стоящими на обочине парадного шествия прогресса, их надо было так или иначе уговорить присоединиться к нему, даже если придется применить силу. Она вела себя как миссионер, но миссионер предлагает полный, пусть и негодный к употреблению, свод идей и правил поведения, а модернизатор общества вообще не предлагает ничего, кроме места в общих рядах. А мусульман, которые со слепой интуитивной мудростью победоносно противостояли льстивым посулам миссионеров, теперь обманом пытались привлечь к бессмысленному движению всемирного братства, ради которого каждый должен пожертвовать частицей самого себя — достаточной, чтобы почувствовать себя ущербным, — и, вместо того, чтобы обращаться за поддержкой к своему сердцу, к Аллаху, оглядываться на остальных. Новый мир будет триумфом безысходности и разочарования, когда человечеству придется самому тянуть себя за волосы из трясины, — равенством обреченных. Чего же удивляться, что религиозные лидеры ислама считали западную культуру творением Сатаны: им дано было узреть истину, и они выражали ее в простейших понятиях.

Выкрики и вопли неожиданно стали громче; не оставалось никаких сомнений, что колонна приближается. Сколько тысяч глоток, мелькнуло у Стенхэма, могут издать такой рев?

— Послушайте, — обратился он к Ли.

Шествие продвигалось медленно, и, следуя законам акустики, звук то становился громче, то отступал на задний план. Но толпа явно направлялась к Бу-Джелуду.

— А вот вам и беда, о которой я говорил, — сказал Стенхэм. Ли прикусила верхнюю губу и растерянно посмотрела на него.

— И что же нам теперь делать? Бежать?

— Конечно, если вы не против.

Мальчик вошел через заднюю дверь, робко поглядел на них и снова сел за свой столик.

— Qu'est-ce qui se passe dehors? [120] — обратился к нему Стенхэм. Мальчик непонимающе уставился на него. Значит, все таки марокканец.

— Smahli, — сказал Стенхэм. — Chnou hadek el haraj? [121]

Мальчик посмотрел на него широко раскрытыми глазами, явно недоумевая, как можно быть таким глупым.

— Это люди кричат, — ответил он.

— От радости или от злости? — поинтересовался Стенхэм. Стараясь скрыть внезапно возникшую в нем подозрительность, мальчик улыбнулся и сказал:

— Наверное, одни радуются, другие злятся. Только сам человек знает, что творится у него в сердце.

— Да он философ, — рассмеялся Стенхэм, обернувшись к Ли.

— Что он говорит? Что происходит? — нетерпеливо перебила она его.

— Просто он скрытный. Egless [122]. — Стенхэм указал на третий стул за их столиком, и мальчик осторожно пересел, по-прежнему пристально, не отрываясь, глядя в лицо Стенхэму.

— Предложу-ка я ему сигарету, — сказал Стенхэм и протянул мальчику пачку. Тот отказался, улыбнувшись.

— Чая? — спросил Стенхэм.

— Я уже пил чай, спасибо, — ответил мальчик.

— Спросите его, не опасно ли здесь оставаться, — нервно попросила Ли.

— Этих людей нельзя торопить, — ответил Стенхэм. — Иначе вы ничего от них не добьетесь.

— Я знаю, но если мы собираемся идти, то пора идти, вам не кажется?

— Да, если мы собираемся. Не уверен, что это удачная мысль — бегать сейчас по площади и искать такси, вам не кажется?

— На вашей стороне опыт. А мне откуда знать? Но, ради Бога, постарайтесь все же выяснить. У меня вовсе нет желания быть зверски растерзанной.

Стенхэм рассмеялся, потом обернулся и взглянул на нее в упор.

— Ли, если бы нам действительно угрожала серьезная опасность, неужели вы думаете, я предложил бы прийти сюда?

— Откуда я знаю, зачем вы это предложили? Но говорю вам, что если толпа может в любую минуту ворваться и разгромить это кафе, я не собираюсь этого дожидаться.

— Отчего вдруг такая истерика? — спросил Стенхэм. — Я не понимаю.

— Истерика! — Ли презрительно рассмеялась. — Похоже, вы никогда в жизни не видели истеричных женщин.

— Послушайте. Если вы хотите уйти, давайте уйдем прямо сейчас.

— Вот как раз этого я не говорила. Только попросила вас быть серьезным, понять наконец, что вы несете ответственность за нас обоих и вести себя соответственно. Вот и все.

Прямо как школьная училка, сердито подумал Стенхэм.

— Ладно, — сказал он. — Будем сидеть здесь. В конце концов, это арабское кафе. Снаружи почти полсотни полицейских и poste de garde [123] — прямо через площадь. Не знаю, где бы мы могли чувствовать себя в большей безопасности, разве что в Виль Нувель. Ну и, уж конечно, не в гостинице.