Среди людей

— Мы не подрались. Я его ударил, — прервал главврача Коташев.

— Ах, оставьте! — устало сказал старик. — Какое это имеет значение? Я хочу погасить скандал, а вы не идете мне навстречу. Будете вы просить у Пичугина извинения? Он ждет в приемной.

— Нет, — ответил Коташев, подымаясь.

— Голубчик, он же на вас в суд подаст! — жалобно простонал главврач. — Я же с ним беседовал. Он же требует от меня медицинскую справку, что вы нанесли ему увечье…

— Лев Константинович, прекратим этот разговор, — попросил Коташев. — Он мне неприятен. Благодарю вас за добрые намерения.

Николай Иванович пожал руку старика, тот задержал ее в своей и покачал головой.

— Ну, предположим, у вас были некоторые основания — я не желаю знать их, — так ведь разве это метод? Ну, оскорбил он вас, обратились бы в его местком… — Старик вдруг смешался оттого, что начал городить явную чепуху, и подтолкнул Коташева к дверям. — Идите, идите, я попытаюсь убедить его не подымать большого скандала. Переночуете сегодня во втором павильоне, в изоляторе…

Когда Коташев шел через приемную, старик вдруг неестественно визгливым голосом прокричал ему вслед, стоя в распахнутых дверях кабинета:

— Стыд! Срам!.. Сообщу по месту службы обоих! Дома узнают. Позор! Пройдите, товарищ отдыхающий, ко мне в кабинет, — брюзгливо обратился он к Пичугину.

Не оглядываясь, Коташев вышел.

Идти спать не хотелось. Заглянув через окошко в свою комнату и увидев, что она пуста, он быстро и беспорядочно побросал свои вещи в чемодан и спрятал его в кустах. Он знал, что у калитки его ждет Сергей Михайлович, но не было никакого желания рассказывать подробности постыдного разговора с главврачом. Лучше всего тотчас же уехать на станцию, но до нее было около тридцати километров, а поздним вечером никакого транспорта не добудешь. Он стал прохаживаться вдоль ограды санатория, в том месте, где рос высокий бурьян. Здесь было почти совсем темно. Сквозь металлическую решетку ограды виднелась освещенная луной дорога, ползущая в гору.

На дороге показались Аня и Сергей Михайлович. До Коташева донеслись голоса:

— Ушел и пропал… В конторе его уже нет, а куда он девался, бог его знает…

— Но так же нельзя, — беспокойно сказала Аня. — Человек в таком состоянии!

«А в каком я таком состоянии? — неожиданно улыбнувшись, подумал Коташев. — Ни в каком я не в состоянии».

Но ему стало приятно, что она с таким неподдельным беспокойством спрашивает о нем. Луна освещала ее тоненькую фигуру, и, когда Аня вскочила на большой камень, чтобы лучше осмотреться, Коташев залюбовался ею, стоя по плечи в бурьяне. Все, что случилось с ним сегодня, всего два-три часа назад, и что было для него позорным и неприятным, „обернулось вдруг иначе: может быть, дело вовсе не в двух стаканах вина, которые он выпил («пьяная драка», как сказал этот болван завхоз); быть может, дело даже не в том, что он благородно вступился за женщину против этого пошляка Пичугина; может быть, он защищал именно эту тоненькую девушку, которая так красиво стоит под луной на камне?

— Анна Петровна! — тихо окликнул ее Коташев. Он увидел, что оркестрант ушел далеко вперед по дороге и исчез за поворотом.

Она, вероятно, не расслышала. Он повторил чуть громче:

— Аня!

— Кто там? — спросила Аня, словно стучались к ней в комнату.

— Это я… Николай Иванович…

Она еще не поняла, откуда он зовет ее, и не увидела его в темных кустах бурьяна, но радостно бросилась на голос, а Коташев стал перелезать ей навстречу через ограду. Он зацепился пиджаком за колышек, порвал карман и, немножко пыхтя, спрыгнул по ту сторону ограды.

— А я вас так искала! — воскликнула Аня. — Все ужасно беспокоились…

— Кто «все»? — спросил Коташев,

— Сергей Михайлович и я. Этот Пичугин — довольно противный тип. Я на него теперь смотреть не могу,

— Ну почему? Это вы уж зря, — мягко возразил Коташев, чувствуя, что своим возражением он проявляет то благородство, которое приятно и ему и ей. — Я погорячился: этого безусловно не следовало делать.

Разговаривая, они медленно шли в сторону от санатория. Дорога суживалась и превратилась в тропинку; она вилась между огромными, блестящими под луной валунами.

— А камни эти постарше нас с вами, — пошутил Коташев. — Давайте посидим.

— Какие они теплые! — сказала Аня.

— Вам хочется домой, в город? — спросил Коташев.

— Мне всегда хорошо там, где я нахожусь, — тряхнув головой, ответила Аня. — Если б только здесь было немножко повеселей.

— А я завтра уезжаю, — сказал Коташев.

— Разве?

Он пожалел, что она спросила об этом таким спокойным тоном.

— Видите ли, Аня, я мог бы прожить тут еще дней пять, но после того, что произошло сегодня, мне неудобно оставаться…

— Глупости! — сказала Аня и тотчас же спохватилась: — Ой, простите, пожалуйста, что я так грубо говорю. Никуда вам не надо уезжать. Из-за таких типов еще портить себе отпуск!..

— От меня не так уж много веселья, — улыбнулся Коташев.

— Все равно, это несправедливо, чтобы вы уезжали. Я завтра поговорю с директором. И никуда вы не уедете…

Уже давно никто не разговаривал с Коташевым таким повелительным тоном; оттого, что молоденькая девушка обращалась с ним именно так, он и сам почувствовал себя равным ей, молодым и вздорным мальчишкой, которому надо указывать, как поступать. А тут еще разбросаны были кругом эти доисторические валуны…

— Давайте дождемся здесь восхода солнца, — предложила вдруг Аня. — Только есть захочется: я ужасная обжора! Папа говорит, это потому, что я еще расту…

— Вряд ли. По-моему, вы достаточно взрослая, — сказал Коташев. Упоминание об ее отце было ему неприятно. — А насчет еды — жаль, что я не знал: у меня в тумбочке стоит мой ужин.

— Господи, ведь вы же с обеда ничего не ели! Конец этой фразы она уже договаривала издалека, на бегу. Он попробовал остановить ее, но не смог. Минут десять Коташев пробыл один. Его снова охватило волнение, как тогда, после выпитого вина. Волнение это не вязалось с окружающим покоем в природе. Со всех сторон, справа и слева, верещали сверчки, которые называются в Крыму цикадами. Пахло теплой полынью. Луна была такой спокойно-незначительной, что казалось, не она излучает этот ровный сильный свет, а он растворен в воздухе. И гладкое море, словно замерзнув, вымерло. Под лунным светом выцвели все яркие крымские краски. В детстве у Коташева была Библия в картинках; то, что он сейчас видел с горы, напоминало ему библейское изображение земли до появления на ней человека. И когда внизу, между валунами, показалась приближающаяся Аня, она не нарушила этой картины.

— Быстро я? — радостно спросила Аня. — Вот ваша рыба и хлеб. А масло я уронила у забора.

Она заставила его поесть, как он ни отказывался. В конце концов ему было приятно подчиниться и исполнить ее желание.

— А для того чтобы вам было веселей, я съем один кусок, а вы — второй, — предложила Аня. — Вы только посмотрите, как чудесно кругом! — говорила она с полным ртом. — Мне ужасно хочется много ездить и все видеть. Наверное, вы много видели?

Коташев пожал плечами: он не умел отвечать на такие общие вопросы.

— Человеку трудно ответить, много он видел или мало. Вы где были, Аня, во время войны?

— В детском саду, в Краснокамске.

— Да, — сказал Коташев. — Странно… Детский сад — это правильно…

— Что правильно? — не поняла Аня и даже наклонилась к нему, чтобы яснее разобрать выражение его лица.

— Вы были, конечно, там в качестве ребенка?.. Фу, какую чепуху я спрашиваю!..

Они оба рассмеялись. Он поднял плоский камешек и, прицелившись, швырнул его в кривое дерево, стоявшее неподалеку.

— Не попали, — сказала Аня.

Он пошел к дереву по узкой, горбатой тропинке, круто обрывавшейся вниз, к морю.

— Осторожнее! — испуганно крикнула Аня. — Я вам верю: попали, попали!..

Идти было совсем не страшно. Подойдя к дереву и внимательно осмотрев гладкую нежную кору, Коташев нашел свежую царапину.