Дальний приход (сборник)

Но растерялся я по другой причине.

Только теперь и сообразил, что не знаю, чего спрашивать. Можно было придумать какой-нибудь праздный вопрос, только зачем спрашивать то, что самого не слишком волнует?

А что волнует?

Если честно, то больше всего занимал меня вопрос, отчего я так переживаю порою, как выглядел в глазах того или иного человека, и при этом почти не думаю, как выгляжу в очах Божиих?

Впрочем, и это не вопрос, поскольку ответ на него известен наперед. Понятно, что если человек живет праведно, то ему и хочется, чтобы Бог видел его. А коли грешишь, то не только не хочется этого, но хочется, чтобы Бога как бы и не было вообще.

Нет… Что-нибудь надо было, конечно, спросить.

Я бы и спросил.

Но не сообразить было нужного вопроса в этой комнате, где с бесчисленных икон и иконок смотрели на тебя со стен не рисунки, не фотографии, не полиграфические воспроизведения святых, а сами святые…

— Помолитесь за меня, пожалуйста, — еле слышно проговорил я.

Что-то неразборчивое проговорила Любушка.

— Что? — спросил я.

— Имя ваше она спрашивает… — сказала женщина.

— Николай.

Любушка что-то перевернула в своей невидимой книжке и, опустив голову, беззвучно зашевелила губами.

Я вышел.

Так и осталась Любушка в памяти — сгорбленная, маленькая, с беззвучной молитвой на устах, окруженная стоящими вокруг нее святыми.

Многие видели Любушку такой, многие такой ее и запомнили…

Многие петербуржцы ездили к Любушке из года в год, и они рассказывали, что хотя и идут годы, а Любушка не меняется. Такое впечатление было, что уже давно она живет как бы вне нашего времени.

И казалось, что так и будет всегда, но потом вдруг уехала Любушка из Сусанино.

— Уезжаю… — как передавали, сказала она. — Никто не молится здесь, только говорят…

Последние годы блаженная Любушка, как в дни своей молодости, провела в странствиях…

Побывала она в основанной преподобным Амвросием Оптинским женской обители в Шамордино, была в Дивеево… Около года старица провела в Николо-Шартомском монастыре Ивановской области, а 29 января 1997 года перебралась блаженная Любушка в Вышний Волочек.

В свое время по ее благословению приняла здесь игумения Феодора полуразрушенный и заселенный воинской частью Казанский монастырь. Много раз опускались у нее руки, но Любушка не разрешала ей оставить начатое дело, укрепляла Феодору молитвами и советами.

И вот теперь и сама прибыла к своей духовной дочери.

— Вот я и приехала домой… — сказала она.

Игумения Феодора очень опасалась, как бы не уехала матушка.

— Вас не будет, — говорила она Любушке, — и я не смогу без вас.

— Потерпи до лета… — отвечала блаженная.

В конце лета она начала болеть.

Ей сделали в Твери операцию, но операция не помогла.

10 сентября в 22 часа Любушка попросила причастить ее, и все поняли, что она готовится отойти.

Сестры начали подходить попрощаться с Любушкой.

Она у всех просила прощения и молилась за всех. Все время писала пальцем по руке.

11 сентября в день Усекновения главы Иоанна Предтечи в 11 часов ее причастили в последний раз.

До последней минуты Любушка была в сознании и молилась.

Еще при жизни Любушка говорила, что Сама Матерь Божия Казанская придет за ней в белом платье, и вот за полчаса до смерти лицо ее начало просветляться.

Похоронили Любушку 13 сентября 1997 года возле Казанского собора с правой стороны алтаря.

А на следующий день, 14 сентября, по старому стилю 1 сентября, наступило церковное новолетие.

Вот оказывается, до какого лета, просила блаженная потерпеть игуменью Феодору.

А к нам, в Санкт-Петербург, год или два только слухи и доходили о Любушке.

Один слух нелепее другого…

Как всегда бывает, когда пытаются истолковать на обычный лад святое юродство…

Знать бы, что в Вышнем Волочке, в Казанском монастыре живет Любушка, можно было бы и съездить, спросить: неужто и там, где она странствовала, тоже только говорят, а не молятся?

Теперь не спросишь уже.

Преставилась Любушка…

Жена рассказывала потом, что когда заходила к Любушке, та взяла ее за руку и долго водила так по комнате, как будто мама ребенка…

Ну, а мне другой момент припомнился…

На следующий день после поездки в Сусанино собирался я в редакцию, стал рыться в карманах, а денег — ничего нет…

— Ты возьми в столе… — сказала жена.

— Как я возьму, если ты вчера последние пять тысяч из стола забрала. Давай их, я разменяю…

— А у меня нет…

— Нет?! Но ты же вроде ничего не покупала вчера…

— Не покупала…

— А те пять тысяч где? Потеряла, что ли?

— Нет… Я у Любушки оставила… Ты же видел, как они живут…

Я видел, конечно…

Только и у нас эти деньги последние были.

Хотелось сказать жене что-нибудь резкое, но она так виновато смотрела на меня, что не хватило духу обругать ее.

— Ладно… — сказал я. — Займу у кого-нибудь… А там, может, за редактуру деньги подойдут…

Натянул сапоги.

Когда пальто застегивал, телефон зазвонил.

— Николай Михайлович! — раздался женский голос. — Вам надо к нам приехать, гонорар получить…

— За что?

— Вам, как консультанту, гонорар выписан…

— Да что я там консультировал? Просто поговорили…

— Я не знаю ничего… Вам пятьдесят тысяч выписано. Адрес помните?

Такой вот эпизод…

Я его про себя «Любушкиной десятиной» называю…

Един безгрешен

Борис, когда совхоз закрылся, решил в монастырь уйти.

До этого он, правда, попробовал устроиться в городе, но пенсионеров там на работу не брали, и тогда Борис на острова подался.

В монастыре Борису понравилось.

— Когда один живешь, так куда податься? — рассказывал он игумену Панкратию. — Вот я и пришел к вам! Здесь ведь чего? Здесь у вас грешить нельзя. А мне это нравится…

— А на материке-то чего, грешил сильно? — поинтересовался игумен.

— Не, сильно не грешил! Немного только… А раз у вас нельзя грешить, я и не буду…

Покачал головою игумен и определил Бориса волонтером в монастыре.

— А чего так? — спросил тот. — Если в иеромонахи сразу нельзя, в послушники запишите…

— Нет! — сказал игумен. — У нас и монахи, и послушники, и трудники, и я тоже — все грешники великие! Живем тут, грехи свои отмаливаем, а если у тебя пока грехов нет, то что же? Значит, и отмаливать нечего… Так что ты пока волонтером будешь, а потом увидим…

Определили Бориса на послушание сторожем в дальний скит, где никаких монахов не было.

И как-то так получилось, что на два года он застрял там.

И гостей размещал, которых посылали пожить на скиту, и скитской дом ремонтировал, если по мелочам, ну и другие работы справлял.

А в свободное время книги из монастырской библиотеки про святых читал.

Особенно Борис полюбил рассказы про отшельников, которые так же, как он, в одиночестве жили.

И как-то и привыкли все, что Борис на скиту живет, тем более что и заменить некем было, потому что игумен не благословлял братию отдельно от монастыря жить, да и желающих в такую даль на церковные службы ходить не много было.

А Борис на службы ходил.

Не каждый день, конечно, но ходил.

Заодно и продуктами в монастыре запасался, а потом, помолившись и нагрузившись пищей телесной, возвращался через лес к себе на скит.

Себя он просил называть братом Борисом, но прилипло к нему другое прозвище.

Это игумен поинтересовался однажды, чего это Борис редко на исповедь ходит, а Борис по простоте своей ответил, что не так-то легко ему теперь грехи свои припоминать.

— Чего так? — спросил игумен.

— Так ведь, как припомнить, отец Панкратий, — сказал Борис, — если вроде и раньше у меня не много прегрешений было, а сейчас и совсем не стало.