Любовь вождей

Мущинкин заверил, что все идет своим чередом: будет справка, сразу ставим на выездную, потом райком…

— Забюрократились, — прервал его самый косный бюрократ во всей партийной системе. — Работник-то хоть дельный?

— Дельный! Член бюро первичной организации. Общественник. Лучший слаботочник КБ.

— Какой еще слаботочник? — Голос оживился злобой. — Вам русским языком сказано — химик!

Главный идеолог швырнул трубку, прежде чем Мущинкин смог объяснить ему, почему послать химика не представляется возможным.

Неприятный разговор и совсем обескураживающий финал, но сознание собственной правоты помогло Мущинкину сохранить хладнокровие. Гнев высокого начальства лишь в исключительных обстоятельствах поражает цель. Аппарат научился безошибочно амортизировать игру начальственных страстей. Все-таки он решил посоветоваться со Ступаком.

— А чего же ты не объяснил ему, что у нас невыездной отдел, сплошь жи… евреи, а начальница всегда при исполнении супружеских обязанностей?

— Я хотел, но не успел. Он бросил трубку. Может, подработать бумагу в ЦК?

— Можно. Постой, мы о Суржикове забыли. Он не… с пятым пунктом, не в декрете, не сидел…

— Но он только что был в поездке… — Мущинкин побледнел. — А что, если это его происки? У него же рука…

— Олег Петрович — гора, — уважительно сказал Ступак. — Говорят, идет на зампреда.

— А я слышал, редактором «Литературной газеты».

— Нужна ему эта помойка. Ему министерство давали — не взял. Большому кораблю — большое плавание.

— Неужто Суржиков к нему подкатился? — задумчиво сказал Мущинкин. — В тихом омуте черти водятся. Ну, погоди, косой, Олегу Петровичу сейчас не до тебя, а мы рядом. Допечем так, что назад в мамку запросишься.

На следующий день Суржикова вызвали в партком. Он явился ни жив ни мертв. В глубине души он никогда не верил, что галантное приключение в Японии сойдет ему с рук. Едва вернувшись домой, он принялся писать объяснительную записку, но получилось до того глупо и неубедительно, что опускались руки. Погас свет, села на колени, расстегнула кофточку, открыла грудь… тьфу!., чушь какая-то. А главное, сам собой напрашивается вопрос: почему к другим не села, а именно к тебе? Не села же она к Олегу Петровичу, значит, поняла, к кому можно сесть. Не пытайся выкрутиться, Суржиков. Ты исказил образ советского специалиста в глазах японской общественности, скомпрометировал наше КБ, подвел страну. А он будет жалко лепетать, что это в последний раз, что он исправится, самоотверженным трудом искупит свою вину. Конечно, его не послушают, и будет общественный суд, похабные вопросы под видом уточнения обстоятельств, смешки, ханжеские, лицемерные нравоучения тайных развратников, которые тринадцатую зарплату отдадут, дай только подержаться за голую грудь японки… Но кто его все-таки заложил? Неужели Олег Петрович, а ведь дал слово, что никому не скажет. Как-то не похоже на него, слишком мелочно. Фирмачи? Чего ради? В отместку, что он попортил им кровь. Но широкий жест Олега Петровича дал им куда больше, нежели они рассчитывали. Гейши или, как их там, отессы? А им-то какая корысть? Нечего голову ломать. У них всюду есть глаз, от них ничего не скроется, и в собственной квартире, и на службе, и в токийском баре ты весь как на ладони.

— Докатились, Суржиков? — Мущинкин не встал из-за стола, не протянул руки, хотя обычно был обходителен с посетителями, особенно беспартийными.

— Я хотел сам прийти, — пролепетал Суржиков. — Даже заявление на себя написал… Я, правда, ничего не делал… Они, знаете, какие нахальные…

— Вы бы уж помолчали о нахальстве. Имейте в виду, Суржиков, своим поведением вы поставите себя вне рядов партии.

— Я беспартийный, — напомнил Суржиков.

— И очень плохо. Если вы будете себя так вести, мы примем вас в партию и вышвырнем вон. Чтобы не засоряли ряды. Попомните вы Голодандию!

— Японию, — поправил Суржиков.

— Какую еще Японию? — не понял Мущинкин. — Ах да, Япония! Много у нас сотрудников было в Японии? Кроме директора — никого. И после такого путешествия вы пользуетесь связями, чтобы отобрать у ваших товарищей поездку в нищую Голодандию!..

— О чем вы? — в отчаянии вскричал Суржиков, хотя на самом дне отчаяния затеплился огонек надежды — гейши не имеют отношения к его вызову в партком.

— Как о чем? — опешил Мущинкин, видя, что собеседник искренне обескуражен. — О поездке в Голодандию.

— На кой она мне сдалась? Я же был там!

— То-то и оно! — вновь завелся Мущинкин. — На золотишко дешевое потянуло, на китайские рубашечки?..

И тут Суржиков окончательно понял, что японский инцидент не имеет никакого отношения к происходящему. Он сразу успокоился.

— Рубашку я уже купил. Мне в Голодандии делать нечего. Я и не слыхал об этой поездке. — Голос его звучал твердо.

— Как не слыхали, когда все только об этом и говорят. Люди работать перестали.

— А я не переставал. У меня за время отсутствия столько скопилось — не разгребешь.

— Можете написать, что вы не претендуете на эту поездку? — успокаиваясь, спросил Мущинкин.

— Да ради Бога!..

— Садитесь. Вот бумага, ручка: пишите… В партком КБ… ФИО… заявление. «В связи с крайней занятостью по месту основной работы и плохим состоянием здоровья, подорванным тяжелым климатом Японии, а также сознавая свои обязательства перед коллективом и товарищами, не имевшими длительное время зарубежных поездок, ехать в Голодандию категорически отказываюсь». Подпись.

Мущинкин взял заявление, прочел его про себя, шевеля губами, и спрятал в карман коверкотовой «сталинки».

Этот строгий полувоенный китель был проявлением легкой и неопасной фронды. После так называемого разоблачения культа личности большинство партийных руководителей поспешило напялить костюмы-тройки и галстуки. Но не все оказались конформистами, гвардейцы духа, верные милой тени (при всех отдельных ошибках этой тени), не изменили аскетическому облику большевика строгих и ласковых сталинских дней.

— Ну и хорошо, Суржиков, так держать. В партию хочешь? — Мущинкин всем беспартийным говорил «вы», оставляя сердечное «ты» лишь для настоящих товарищей, но сейчас он испытывал такое доверие к Суржикову, что подарил его этим братским обращением.

— В какую? — не понял Суржиков, но тут же спохватился: — Спасибо, товарищ Мущинкин, я еще не готов.

— Я тебя не тороплю. Будь здоров. Постой, а правда, в Голодандии золотишко баснословно дешевое?

— Не знаю, нам не давали карманных денег.

Выпроводив Суржикова, Мущинкин позвонил Ступаку.

— С Суржиковым — нормалек. Олег Петрович тут ни при чем. Обычный бардак. Куда девался Устюжин, пора выводить его на райком.

Ступак ничего не слышал об Устюжине. Слаботочник как в воду канул.

А Устюжин попал в ловушку, предусмотреть которую не могли даже такие ушлые люди, как Мущинкин и Ступак. Началась медицинская страда весьма удачно. Хотя психдиспансер находился в одном из тупиков Божедомки, а наркологический центр — на Каширском шоссе, районный вытрезвитель — за Речным вокзалом, а кожно-венерологическая клиника — в Сокольниках, Устюжину, человеку выносливому и мобильному, удалось охватить их за три дня. Подкрепленный справками, что он не психопат, не наркоман, не алкоголик и не сифилитик, Устюжин бодро устремился за рентгеновскими снимками (в районе Тимирязевской академии) и за электрокардиограммой, которую делали в Чертанове. Дело в том, что нижний этаж его поликлиники обесточился в связи с дорожным строительством — случайно перерубили кабель, поэтому рентгеновский кабинет и ЭКГ не работали.

Затем он быстро проскочил глазника, отоларинголога, хирурга, невропатолога, уролога, дерматолога — никто его не осматривал, только записывали что-то в большую книгу и заполняли какую-то карточку с усталым и равнодушным видом; лишь невропатолог ударил его зачем-то молоточком под коленкой, отчего нога подскочила и чуть не сбила очки с носа врача. Не было затруднений и в гинекологическом кабинете, куда тоже пришлось заглянуть. Даже работники поликлиники не боялись говорить вслух, что посылать мужчин к врачу по женским болезням — глупость и головотяпство. Дело в том, что в старой инструкции в графе «гинеколог» было указано «только ж.», а в новой инструкции это указание отсутствовало. Трудно сказать, почему так случилось: может, по рассеянности, а может, сочли излишним указывать на то, что само собой разумеется. Но поскольку разъяснений к инструкции спущено не было, руководство поликлиники сочло за лучшее действовать по букве, тем более что все сводилось к короткой пометке «жалоб нет», в гинекологическое кресло мужчин не усаживали.