Всё тот же сон

Кругом все галдели, рассуждая о будущей службе. Беспокоились, зачтётся ли нам летняя служба или счёт пойдёт только с осени, от приказа… Говорили, что хорошо бы попасть в писаря… Но более всего отчего-то беспокоились о здоровье, хотя преобладала мысль, что в армии режим, а это хорошо, и мы поздоровеем. Склонялись к тому, что надо бросить курить.

Я ещё не курил (курили Вовка с Юркой), и я спросил Фридриха, не захочет ли бросить и он.

Фридрих всё так же молча лежал, чуть прикрыв умные, чуть пушистые глаза, но мне ответил. Говорил он тихо, размеренно и на собеседника не глядя.

— Видишь ли, нас насильно оторвали от привычной жизни. Лишили очень многого. Так зачем же я буду ещё и сам лишать себя последнего удовольствия?

У Фридриха была колбаса и какие-то сухарики. Мы понемногу ели эту колбасу, а мясо берегли. На третий день оно протухло. Ничего на свете нам не было так жалко, как этого мяса, потому что утром нам вливали в крышку котелка какой-то водянистой жидкой каши, после которой нутро начинало грызть самоё себя, и это длилось до самого вечера, когда крышку такой же кашкой наполняли совсем не до краёв, и голод терзал, пока его не приканчивал сон. И это длилось восемь суток. А вот куда мы едем, мы этого не знали.

18 июля наш товарняк окончательно остановился, мы пересели в грузовики, и прозвучало слово «целина», а неделю спустя президент Египта Гамаль Абдель Насер издал декрет о национализации Всеобщей компании морского Суэцкого канала. Ни мы об Насере, ни он про нас, ничего, конечно, не знали.

Мы ставили палатки посреди степи, набивали соломой матрасы и сколачивали из Бог знает чего невысокие нары, а рано утром проснулись уже солдатами.

Командир нашего взвода сержант Витя Груздев сорвал полог палатки и выстрелил в нас, спящих, ужасным этим словом:

— Под-Ём!!!

Я мгновенно включил сознание. Оно мне сказало, что главное — портянки, суметь бы их намотать. Я их схватил, свесивши ноги, стал мотать, и у меня, представьте, сразу получилось! Скорее натянул я сапоги и взялся за брюки… Но тут остановился и тупо глядел на эти странные штаны, у которых в районе бедра и таза необязательная ширь, а вот ниже колена — облегающая узость, сквозь которую немыслимо было продеть сапоги даже меньшего, чем надлежит тебе, размера. Я пробовал найти какой-то выход. Но выхода не было. Я начал стягивать сапоги, что оказалось непросто, зато портянки размотались сами по себе…

А потом Витя Груздев, наш незабвенный сержант, для окончательного пробуждения ото сна устроил нам пробежку — до горизонта и затем обратно.

С Фридрихом мы так и сдружились, хотя и были слишком разные по натуре и опытам жизни. Я имел гражданскую специальность — кочегар, а Фридрих был радиотехник и джазист-ударник. Но кое-что нас сближало. Нам нравилось вместе ходить «в кукурузу», но мы никогда не садились рядом — всегда скрытно друг от друга, сохраняя при этом возможность для неспешной беседы, как будто по телефону.

Ещё мы оба были запасливые в смысле еды. Всегда старались сэкономить сколько-нибудь чёрного хлеба (белого в природе не было), а потом тоненько нарезали, присаливали и сушили. Мешочек с сухариками у нас никогда не пустел.

Ещё был Фридрих удивительно рационален. Нам выдавали на завтрак к чаю два кусочка сахару, а к ужину — полтора. А как же дать полтора? Вот и давали — три кусочка на двоих. Один тебе, один мне, а третий раскусывался пополам. Так вот ведь, — Фридрих сразу и навек, со всем благородством и со всей деликатностью, уступил мне право откусывать, а для него оставлять, что останется.

Мне было неловко пользоваться благородством товарища, но так повелось, так и велось… Пока я не догадался, что Фридрих просто выбрал для себя рациональный способ.

Ну, во-первых, он знал, с кем имеет дело, и знал, что уж я никак не откушу больше половины, скорее — меньше. Но это не всё.

Когда ты откусываешь половину куска, твоя половина остаётся во рту, сразу крошится и быстро тает, что — нерационально. А Фридрих получал сухую половинку, которую можно лизать, отщипывать зубами по кристаллику или оставить на потом… Да мало ли ещё разных способов можно придумать для извлечения из этой половинки немыслимых и долгих наслаждений!

Ах, милый Фридрих, я так тебя любил! Когда окончилась целина, и нас пригнали в Эстонию, и было неясно, кого и куда раскидают, мы говорили с тобой:

— Хоть к чёрту на рога, но только вместе!

Но вместе не пришлось.

Когда же я совсем вернулся, я сразу позвонил тебе по телефону. Ты сказал:

— Это ты? Я бросаю все свои дела и через пять минут буду на углу Садовой.

Я помнил, что он джазист, любитель ресторанов, я выгреб все свои деньги, предвкушая, как мы посидим и всё повспоминаем… Мы походили по Садовой туда-сюда, потом он на углу Фурманного остановился, сказал «звони», и больше я его не видел. И я всё думаю: так что же это было?

Я работал в бригаде асфальтировщиков. Нам надлежало к началу уборки заасфальтировать пол в громаднейшем зернохранилище, куда могла бы поместиться миллионная доля того урожая. Из цельных брёвен мы разжигали костры под железными котлами и варили в них битум. Потом дымящийся асфальт возили в тачках, высыпали на земляной пол, раскидывали, ровняли и укатывали ручными катками.

С нами был хохол Савицкий. У него была голова формы немецкой каски и совершенно глупые глаза. Он брал на плечо бревно, которое мы не могли поднять втроём. Он сыграл со мной рядовую солдатскую шутку.

Я стоял и отливал в траву, а он подошёл сзади, снял с меня шапку и подставил как ковш. Мне было обиднее всего, что невозможно эту шапку выбросить — мне никто не дал бы другую, и я знал, что всё равно я эту шапку надену на свою голову, но это невозможно, но это было так: я всё равно её надену…

Я дал ему по морде.

Он обалдел. Не потому, что его бьёт этот тоненький мальчик, а от полного изумления: почему от обычной шутки взбесился человек?

А я ведь тогда никого не боялся.

Но вот пошёл хлеб, и зерно было везде: на земле, в сапогах, за воротом, на простынях и в уже отросших волосах. А вот когда уборка кончилась и началось безделье… Ночами был мороз, мы решили, что надо рыть землянки, но нам сказали, что не надо: не сегодня-завтра мы съедем. Долго ждали и мёрзли. Мы с Фридрихом сшили наши простыни и одеяла: так было теплей. А у входа в палатку нарастала жёлтая отполированная горка от наших тёплых излияний.

И как-то вдруг, совершенно нежданно, среди дня заглянул к нам каптенармус, начальнический прихвостень, и передал приказ: рыть землянки! Мы выскочили на свет и огляделись. Первый взвод, куда каптенармус заглянул на полминуты раньше, уже валил столбы волейбольной площадки. Мы кинулись туда, где встали на зимовку зерноуборочные комбайны и отодрали с них, что можно было отодрать.

Землянка делалась так.

Позади палатки выкапывался такого же размера, как палатка, котлован с отвесными краями, а в середине ещё углублялся проход, чтобы слева и справа могли разместиться спальные места, затем перекрывался потолок и землёй засыпался, но с отдушиной.

Вообще жить в земле чрезвычайно удобно. Можно легко не сооружать, а только оставлять любую мебель: кровать, стол, тумбочку, табуретку… А ещё в стене над головой каждый соорудил себе нишку по собственному вкусу для хранения личных вещей. Потом наворовали в совхозе пустых мешков и обложили стены. Палатка тоже оставалась, теперь превратившись в веранду, из неё вниз, в землянку вели земляные ступени.

Потом нам привезли буржуйки и керосиновые лампы. Начались серьёзные морозы, а мы валялись в одних кальсонах, разомлевши от жары и безделья.

Поначалу безделье пошло нам на пользу. Мама моя, помимо писем, слала посылки и, главное, книги. Я получил девятый номер «Юности» и начал вслух, для всей своей землянки, читать «Хронику времён Виктора Подгурского». Мы были разные, но всё равно там всё было про нас. А когда я прочитал, как она послала его к чёрту, а он потом ей написал про то, как он был у чёрта и что ему чёрт сказал, — тут даже самый отдалённый от судьбы героя человек, Миша Дудин, слесарь и на уборке помощник комбайнёра, сказал: