В один прекрасный день...

– Лень, а? Отличный пример, ну? Они у кошки своей учились общению! Как та мышей ловила. Кошка и мышь – стоп! Обе затихли. Эта не двигается, и эта, в лапах у этой, не двигается. Обе не двигаются. Эта ждет: если эта двинется, ррраз! И на Кавказ! Черта с два! Кошка вдруг вялая, томная, будто эта ей не нужна, а? Спиной размякла, башкой затылок рисует, а лапы держат эту! Элемент кино где-то, а, Андрей? Ань, а? Мышку нервы где-то отпускают, она проверяет глазом: безопасность вроде бы, да?

– А Степанида? – придвигается Леня. Все улыбаются. Губин значительно поднимает указательный палец:

– Лень, а? Кошка совсем разобщилась, отконтачилась от мышки. Тогда эта делает рывок, а эта в одну десятитысячную долю секунды – каррамба! Бац! Чем она общалась? А?! Лень, а?

– Давай репетировать! – Леня показал на часы.

– Да, поехали. Анекдот слыхали? Стук в дверь. «Кто там?» – «Мосгаз»… Слыхали? «А я Фантомас!» Слыхали?

– Подожди, Яша. Ты уже столько накидал. Давайте теперь воплотим. – Это уже Андрей заскучал.

Все-таки с места сдвинулись. Один лег на диванчик и, поглядывая в текст роли, сморщился от воображаемой боли в плече. Аня «вошла» якобы в палату и, держа осторожно свои листики, как поднос с инструментами, обернулась на Леонида. Тот склонился над «больным» и, переводя глаза с партнера на текст, зашепелявил по-гошкиному: «Ради бога, не учите меня жить. Вы ранены. Ваше дело – лежать и не рыпаться. Кто из нас кончил медицинский?…»

– Минутку. – Губин подскочил к дивану. Подвижный, эрудированный, добродушный. Кабы еще не отвлекал чепуховыми разговорами. Конечно, есть много актеров, которых хлебом не корми, ролью не тревожь – дай потрепаться на общие темы. Но Леонид как зубную боль переживал всякую неконкретную болтовню.

– Минутку. Лень, это шутка? Или ты пробуешь?

– Я пробую. Можно дальше? – прошепелявил он на последних словах.

– Лень, а? Может, не будем? Серьезный врач, влюблен. Может, нутром возьмем? Зачем штукарить?

– А мне нравится.

– Чего ты, Яша? Это ничему не мешает. Пусть шепелявит.

Артисты поддержали. Началась дурацкая дискуссия. Губин для порядку поартачился, напомнил еще две цитаты из Михаила Чехова и Виктора Розова и отошел на запасные позиции.

«Кто из нас закончил медицинский? То-то же».

«А!!!» – заорал Андрей.

«Правильно, больно. Очень хорошо».

Все захохотали. Кусочек сцены сегодня сложился. А благодаря шепелявости имени Гошки образ смягчился и стал принимать будущие очертания. Присутствующие оживленно следили. И только Губин не унимался. Он словно не затем сюда пришел, чтобы сделать спектакль наилучшим образом, он словно с кем-то просто пари заключил тормозить и сеять скучищу.

– Минутку. Активность, Лень, где-то верная, но что-то мне в ней не нравится. А ты, Ань, здесь лучше. Так. Что я хотел сказать, Лень, а?

– Яша, поехали, время. У тебя три сцены вызваны – можно до конца дойти?

– Лень, а? Не гляди здесь на Андрея. Надо где-то Дать понять: он другим занят. Не люблю я примитива, товарищи. Все мы в лоб умеем играть. Почему нас Жан Габен так удивляет? А? Лень, а? Ничего не делает в лоб. Или помните у Орленева в записках…

– Яш, помнишь письмо Мамонтова к Дальскому: Дальский, говорит, кончай отвлекать артистов! Дай им свободно свое мастерство оттачивать! Яш, а? Где-то то, а? – грубовато передразнил Павликовский режиссера. Пауза. Яша заморгал и надулся.

– Я вообще могу уйти, репетируйте сами.

– Яш, да он шутит!

– Да бросьте вы, ребята! Яш, на юмор-то обижаться!

– Яш, делай скидку на кинозвездность: Ленька привык к реактивным скоростям…

Яша сел, грустя и соображая, за режиссерский столик. Леня, не извиняясь, продолжил сцену, мимикой для всех, кроме Яши, изобразив, как ему надоела галиматья. Сцена дошла до конца. Пауза. Артисты виновато глядят на дипломанта. Дипломант – на пачку своих сигарет.

– Яш, дальше пойдем? Или повторять будем?

Леня, взглянув на часы (12.25), быстро оказался наедине с обиженным. Шепот. Рука – на плече «подающего надежды», дружественно похлопывая…

– Яша, кончай дуться, делай скидку на киновредность. Кончай дуться. Ты хороший малы! Вот, кстати, тебе с женой билеты на мою премьеру в Доме кино. Ты просил – я достал. И там, в буфете, за коньяком, я тебе все объясню. Зачем артистов пугать? Ты – талант, я талант, чего дуться?

– Лень, я не дуюсь. Ты пойми – я человек. Мне трудно всухомятку. Я должен понять, что, как, куда, и разбередить себя и вас.

– Об этом тоже поговорим. Это не бередение, а фантазия твоя. Поверь моему опыту, ты – хороший, умный малый. Я пошел, ладно?

– Ладно. Спасибо за билеты. Завтра попробуешь то, что я сказал насчет второго плана? У него больной, а второй план у него где-то она, любимая, а? Лень, а? Где-то?

– Ну разве что где-то, Яш. До завтра.

– Сцена в лазарете свободна! Прошу окопную! – неожиданно бодро вскричал молодой режиссер.

Леонид выскочил к главрежу. Нету его. Тогда к директору. Тот отчитывает слесарей, ибо вчера на спектакле лопнула труба и залило женский туалет. Скандал. До антракта не успели заштопать, ибо второй слесарь был пьян. Директор орал на старшего слесаря, вместо того чтобы сразу выгнать виноватого. Леонид вышел в комнату месткома. Звонок.

– Алло, нет, не Борис Алексеич. Нет, не знаю. Да, Павликовский. Здравствуйте. А с кем имею честь… А, из райкома. Хорошо, записал у него в календаре. Что? Да? Спасибо, служу Советскому Союзу. Ну и что ж, что роман французский. Актер-то советский. До свидания.

Быстро набрать номер мамы. Тьфу, занято. Тогда Тамары.

– Слушаю!

– Нет, это я тебя слушаю.

Отошел, психопат? Что скажешь?

– «Моя снежинка, моя пушинка, моя царевна – царевна грез… Моя хрустальная… – бархатным меццо-баритоном запел Леонид Тамаре. – Моя жемчужная…»

– Слава богу, – сразу растопилось в прохладной трубке. – Слава богу, догадался.

– «к твоим ногам…»

– Спасибо, Лёшик черноголовый…

– «…я жизнь свою принес!»

И повесил трубку, чтобы не снижать эффекта. На душе согревающе похорошело. С улицы донесся скрип многих тормозов. И на смену заплакала сирена «скорой помощи». Леонид привстал, последил за улицей. Среди прохожих узрел Матвея Борисыча, главного администратора. Черт с ним, надо еще поунижаться. По внутреннему телефону – звонок в кассу: 3–4.

– Элла Петровна, любимая – жуть! Когда любит поэт…

– Лень, не балуй. Мой сын тебя вчера пятый раз ходил в кино просматривать. И чего он в тебе нашел?

– Эллочка, детей надо уметь понять. Они гораздо, я бы сказал, сугубее нас. Они умнее и ширше, як душой, так и… Кстати, во имя сына и ради святого духа…

– Леня, билетов нету. Иди к директору. Вся бронь в Моссовет ушла. Сессия, Леня, сессия.

– Элла Петровна, вы – мать, и я – мать: Тополев получил бронь? Отказать, он бездетный! А я, Элла, отец, и вы, Элла, отец, а брат брата всегда поймут, так?

– Леня, у меня в кассе народ, мне не до шуток. Зайди после перерыва.

– Эллочка, я зайду чичас. И повешусь возле билетного сейфа. Мне врачам дочкиным – на Арбузова четыре билета! Умру, а добуду!

– Через директора! Все, Лень!

– Через тебя, злодейка! Иду! – угрожающе закончил актер.

По городскому – домой. «28 – все нули – с хвостиком».

– Вас слушают.

– Теть Лиз, как дела, родимая?

– Добрый день, вот списочек звоночков. Из редакции Зерчавкин Натан – я ему сказала «в среду». С «Мосфильма» привезли сценарий с запиской. Прочитать?

– Не надо. Все ясно. Зерчавкин был сердит?

– Нет-нет. Даже сказал: «Ну, привет ему огромный».

– Значит, очень сердит. Позвоню. Дальше.

– Дальше – мама.

– Черт, сейчас позвоню.

– Да уж, маме надо звонить, дорогой мой. Посмотрим, как твои деточки с вашим воспитанием…

– Хорошо, теть Лиз. Ленке котлета в холодильнике, слева от морозильника. И огурец не забудьте!

– Не забуду. Ой, забыла: Дима Орлов едет в Голландию не в мае, а через два, что ли, дня. Велел позвонить. Так. Это я сказала. Ну, все. Опять девица в трубку дышала, повесила. И какая-то спросила тебя, хихикнула: «Привет ему от Нади». Надя – это кто?