Пять минут прощания (сборник)

Она читает «Биографию»:

Прощай же! Он прощается с тобой,

и я прощусь. Прости нас, итальянка!

Мне нравится шарманщик молодой,

И обезьянка не чужда таланта…

Меня крутит и уносит.

Она читает еще и еще.

Меня уносит дальше и дальше.

Но вот она произносит:

–  Мне тридцать лет…

Я вздрагиваю.

–  Мне тридцать лет! – вскрикивает она своим поюще-ноющим голосом.

Уже не помню, строка это из стихотворения или это она просто обращается к залу, рассказывая о себе.

Я выполоскан в проруби и выставлен на ледяной ветер.

Ей тридцать лет? Тридцать? Не может быть! Она так прекрасна, так чудесна, так волшебна, так невероятна – и ей? тридцать? лет?

Мне было шестнадцать. Для меня первый рубеж недоступной взрослости – двадцать лет. Ну, двадцать два года. Уже настоящая женщина; и уже наверняка чья-то женщина.Мне в ту сторону даже смотреть не надо. Разве тайком покоситься и вздохнуть. А тридцать лет – это второй рубеж. Тетенька. Соседка. Марьпетровна. Уже неинтересно. Меня больше не крутит и не уносит: ей ведь тридцать лет.

Все равно как если бы в тридцать лет я вдруг понял, осознал и почувствовал, что самой прекрасной в мире женщине – семьдесят, к примеру. Не сорок, не сорок пять и даже не пятьдесят, а именно что семьдесят.

С годами эти роковые расстояния растягиваются, конечно же.А в юности они страшно короткие.

заметки по логике ДИЛЕММА ФУТУРОЛОГА

В 1961 году, если кто помнит, Хрущев объявил, что через двадцать лет в СССР будет построен коммунизм. «От каждого по способностям, каждому по потребностям». То есть всё бесплатно, как поняли самые простодушные граждане, и дети в том числе.

Мы с ребятами представляли себе коммунизм так: приходишь в магазин, набираешь все, что нужно. Хлеба батон, колбасы полкило, сыру триста грамм, ну и все такое. А также одежду и обувь. Все люди сознательные, берут сколько надо, не набивают сумки едой и ширпотребом.

Красота.

И мы верили, что коммунизм настанет!

И я тоже верил. На девяносто девять процентов.

Потому что мало ли что. Вдруг и вообще.

Однажды у нас во дворе завелся спор, будет все-таки коммунизм или нет.

– Спорим, будет! – сказал один парень, Сашка его звали.

– На что спорим? – спросил Костик.

– На бутылку коньяка! – сказал Сашка.

Мы, конечно, еще не пробовали коньяк. Но выражение «спорим на бутылку коньяка» знали. Слышали во взрослых разговорах. Хорошее было выражение, шикарное такое. Почти как сама бутылка коньяка. С золотистой этикеткой, где снежная гора на фоне солнца – это если коньяк армянский. Или со сложным плетением бледно-голубого узора – если грузинский.

– Идет! – сказал Костик.

– Спорим? – и Сашка протянул Костику руку.

– Да ну, – сказал Костик и спрятал свою руку за спину.

– То-то же! – сказал Сашка. – Коммунизм будет, точно.

Но тут я сообразил кое-что и сказал:

– Спорим, что не будет!

Сашка быстро схватил меня за руку и крикнул Костику:

– Разбей!

Костик разбил наше рукопожатие. Все, пари состоялось.

– Ты что, – спросил Костик, – правда не веришь, что будет коммунизм?

– Верю, конечно! – сказал я. – Коммунизм обязательно будет.

– А чего тогда спорил? – спросил Сашка.– Просто так, – загадочно усмехнулся я. – Для интереса.

Сашка не понимал, что я его уже обспорил. Потому что, если коммунизма не будет, ну вдруг, мало ли что, – тогда он купит мне коньяк на свои деньги. А если коммунизм будет, то я пойду в магазин и возьму для него бутылку коньяку бесплатно!

трудности перевода ТАИНСТВЕННЫЙ АВТОР

В гостях услышал две прелестные истории.

Одна дама рассказывала, как в начале 1980-х она была на Кубе, студенткой, на стажировке. Там ее позвали на выставку книжной графики. Человек, который ее пригласил, сказал (по-испански, разумеется):

– Вы увидите подлинники знаменитых иллюстраций знаменитого кубинского художника NN к романам Хулио Берне.

– К чьим романам? – осторожно спросила она.

– Хулио Берне! – сказал он.

– А-а-а, – сказала она. – Угу.

– Погодите, – сказал кубинец. – А вы что, не читали Хулио Берне?

– Честно говоря, нет, – сказала она. – Даже не слышала.

– Не может быть! – вскричал темпераментный кубинец. – Вы не слышали о Хулио Берне? Поразительно! Неужели в СССР не переводят Хулио Берне? Непостижимо! Его читают во всем мире! Уже сто лет! Это любимейший, популярнейший писатель! Невероятно!

– А что он написал? – спросила она.

– Los hijos del capitan Grant! La isla misteriosa! Un capitan de quince anos!

Таинственный автор оказался Жюлем Верном.Хулио Берне в испанском произношении.

А хозяин дома рассказал такую историю.

Гуляя по Севилье, он обратился к какому-то молодому человеку интеллигентной наружности.

– Простите, где здесь памятник Сервантесу?

– Дался вам этот Сервантес! – воскликнул прохожий. – Все только и спрашивают: Сервантес, Сервантес! Как будто в Испании писателей больше не было! Надоело, честное слово! Все уши прожужжали этим Сервантесом! А я вам скажу, что в Испании был один по-настоящему гениальный писатель. Великолепный! Потрясающий! Сервантес перед ним – просто нуль! Раскроешь книгу и оторваться не можешь! Как глубоко! Как увлекательно и как правдиво при этом! Как умно, как тонко! Какие образы! Характеры! Чувства! Какой масштаб! И как написано, какой стиль!

– Простите, а как его звали?

– Кого?

– Ну, этого великого писателя.

– Вот черт, – сказал прохожий. – Забыл!Махнул рукой и исчез в толпе.

как сорок тысяч ласковых сестер КРУГОВАЯ ОБОРОНА

Тамара поцеловала его и заплакала. Слезы капали ему на лицо, на шею, на футболку.

– Значит, это последний раз? – прошептала она.

– Значит, – сказал Саша, высвобождаясь из ее объятий; они одетые лежали на диване в его комнате, в большой старой квартире на Поварской. Они были одни – Сашин папа был на работе, а мама уехала на пару дней к сестре в Питер.

Саша был студент третьего курса истфака МГУ, а Тамара училась в какой-то дурацкой заочной лавочке.

– Значит, – повторил Саша, садясь. – А лучше не надо последний раз.С моей стороны это будет полный цинизм. Я так не хочу. Застегнись.

Она застегнулась. Он пересел в кресло, она осталась на диване. Он смотрел на нее совсем чужими глазами и чувствовал это.

Да, она была красивая, яркая: смуглая, с синими глазами, длинноногая. На улице оборачивались. Саша сначала гордился. Потом надоело. С ней не о чем было разговаривать, совсем. Она ничего не читала. Ничем не интересовалась. Не знала, кем хочет стать. Да, ласковая, верная, приятная в постели. Ну и что?

– Почему? – спросила она.

– Ты очень хороший человек, – сказал Саша. – Но мы разные люди.

– В каком смысле?

– Неважно.

– Нет, скажи! – вдруг закричала она и бросилась перед ним на колени. – Объясни! Я заслужила, я имею право! Я тебя любила! Мы ведь уже целый год! Я все делала, что ты скажешь! Ты должен объяснить! – она плакала и повторяла: – Я заслужила, заслужила, заслужила…

– Ладно, – сказал Саша. – Тогда не обижайся. Сама просила. Мне тоже трудно говорить такое, потому что это считается стыдно. А чего стесняться? – разозлился он. – Это же правда! Мы с тобой из разных инкубаторов, поняла? Мы люди разного круга, ясно?

– Потому что у тебя папа членкор Академии наук, а мама из столбовых дворян?

– Примерно, – сказал он. – Это фатально, пойми.

– Понятно, – сказала она. – Правда. Ты прав. Все так и есть.

У нее высохли слезы, лицо осунулось и потемнело.Ему даже на минутку стало стыдно.

Но скоро он совсем про нее забыл.

Не до того было.Отец с матерью и раньше жили не очень-то дружно, а теперь скандал шел за скандалом. Ему тоже влетало, просто так, от общей злости. Отец все чаще оставался ночевать на даче, а мать надолго уезжала к сестре. Никакой жизни. И обед никто не готовит.